Погода: -12°C
  • Осень медленно вступала в свои права – желтые листья на дорожках бесили дворника, крепостные от безделья били друг другу морды у полных закромов, графиня вздыхала с мощностью в шестьдесят децибел над учетной книгой. Граф молча курил, стараясь выпустить кольцо дыма так, чтоб молодая луна, в какой-то момент, оказалась точно в центре дымового кольца.

    - Вы бы, Ваше Сиятельство, поговорили со мной, что ли? – прервала идиллию графиня. – А то у меня, еже-ей, от этих расчетов рентабельности сельхозпродукции вот-вот депрессия случится и последующий припадок ярости. Первый же и пострадаете, между прочим.
    - Нерентабельным нонче производство получается? – осведомился граф. – А многие, между прочим, предупреждали в начале сезона.
    - Умеете же вы, расточитель моих нервов, тему неудачно выбрать. – неодобрительно цыкнула зубом графиня. – Я тут, между прочим, балансирую на грани своего душевного спокойствия. И уже даже думаю, как бы вам помягче сказать, что хомут на моей шее был бы легче, чем ваше там пребывание.

    Граф с опаской посмотрел на графиню и сменил тему:
    - Осень, промеж тем наступила, ма шер ами. Осень, как водится сон души. Тогда как зима – летаргия ейная.
    - Не разговаривайте со мной моими же записями из дневника, подлец! – рыкнула графиня. – Сунули таки нос, прохиндей! У вас из имущества тут ничего своего нет – так хоть мнение свое должно быть или нет?
    - У меня убеждения свои есть. – оскорбился граф. – С убеждениями-то, мнения мне и даром не надо.
    - Во как. – удивилась графиня. – Это, например, как?
    - Это как, например, с верой. – граф проводил взглядом дымовое кольцо и пустился в рассуждения. – Ежели, скажем, я убежден, что Бог есть, то и мнений у меня никаких на эту тему быть не может. И за вопрос, например, «А какое ваше мнение на тему Бог есть или нет? » я запросто могу в харю заехать.
    - А ежели не убежден?
    - А ежели не убежден, то могу мямлить там всякое «Я думаю, что скорее есть, потому как все сущее вокруг не могло появиться из ниоткуда, хотя, конечно, и катится ко всем чертям и пропасти небытия». – граф так ловко скопировал вечновыпившего сельского попа, что графиня затрясло в беззвучном хохоте.
    - Вы кощунствуете, друг мой. – сквозь смех, для порядка, заметила графиня.
    - Ни в коем разе. Ибо все что я практикую, все что я говорю и думаю – суть эмпирическое знание, полученное мною путем проб и ошибок. – граф поправил воображаемые очки. - Посему, высказывания и методы мои улучшаются от раза к разу, ибо скорректированы они опытом моим и поколений.
    - Лекарь Голощапин! – безошибочно угадала графиня и вновь прыснула со смеху. – Он на заре практики папенькины запои морфином лечить пытался. Папенька, конечно, в полнейшем восторге был, а вот маменька дохтура борзыми травить начала на вторую неделю лечения.

    - Хорошие были времена. – мечтательно протянул появившийся буквально из ниоткуда папенька.-Ни чета нынешним. Тогда, кстати, дщерь, рентабельность не постфактум считали, а недокормом косарей превентивно создавали. Простое, но девственное решение.
    - Действенное. – поморщившись поправила графиня. – Вечно вы ляпаете невпопад.
    - А я чего? Я ничего. – начал оправдываться папенька. - Я говорю – осень, промеж тем, наступила. Осень, между прочим – сон души. А зима, не побоюсь вас удивить, - летаргия ейная.
    - Вот вы влипли, патриарх! – негромко произнес граф, наблюдая как набирает воздуха графиня. – Говорил вам – не подавайте виду, что читали мы с вами дневничишко девичий.
    - Ага. Я влип. – заметив как краснеет от ярости белок глаз графини, парировал папенька. – Теперича, как стало ясно, что мы это вдвоем читали – отношения испортятся как у Отчизны с турками.
    - Это да. Это я не подумал чего-то. – сказал граф, с опаской следя за графиней. – А что это с ней такое сейчас происходит, отец нашей опасности? Я такого и не видел никогда.
    - Это она, мой потенциальный собрат по увечьям, в поисках чего-то тяжелого оглядывается. – со знанием дела сообщил папенька. – Вылитая мать прям вот сейчас. Та же осанка, те же ноздри, то же рычание на низких частотах.
    - Как же, как же. Слышу. Примерно как те звуки, что соответствуют состоянию, что она называет бабочками внизу живота, но на полтона ниже. – выпалил граф и тут же понял, что сболтнул лишнего.
    - Ох и болван вы, вашсиятельство. – ахнул папенька. – Ну, вот про потайной-то дневник не нужно было намекать. У нее ж теперь два пути – либо нас изничтожить, либо нас изничтожить с особой жестокостью.
    - А то, что вы прямо сейчас опять недвусмысленно сказали, что мы и ту тетрадку оба-вдвоем читали – это, по-вашему, совсем ничего? – вскочил граф и начал отступать к краю веранды.
    - Душечка, ты, главное, не волнуйся. – начал успокаивать папенька. – Мы ж ведь не чужие, чай...
    - Падре, вы бы передвинулись к выходу и вещали оттуда. – посоветовал граф. – Я-то сбегу в случае чего, а вы в годах. Выскочить не успеете и мне потом вас будет крайне не хватать.
    - Так вот, птичка вы наша. – продолжил папенька увещевать графиню отступая к выходу с веранды. – Мы же ведь это не посмеяться абы, а исключительно из литературного голода. Читать-то в доме нечего совсем.
    - А ведь просили купить библиотеку купца Самохвайлова в прошлом году, между прочим. – подал голос граф. – Так ведь не оказалось тогда свободных денег.
    - Вот-вот. – закивал папенька. – А у нас, как у интеллигентов, потребность в печатном слове. Вот и читаем всякую дрянь, что в доме обнаружится.

    Графиня встала с кресла и попыталась испепелить мужчин взглядом.
    - По-моему, она синеет уже. – озабоченно сказал граф.
    - Да нет. Просто вечереет уже. – возразил папенька. – Свет так ложится. Осенью-то вечереет раньше.
    - Да, да. – сказал камердинер Петр, выходя из дому. – Осень-то – это сон души. Тогда как зима....
    - Бежим! – крикнул граф в панике и побежал в осенние сумерки.
    - Ужин на нас не накрывай, Петр! – откуда-то от ворот прокричал папенька. – В трактире поедим.
    Петр изумленно проводил взглядом обе тени.
    - А вы, барыня, есть будете? – обратился Петр к графине. – Бабочек-то подкармливать иногда надо.

    © Сергей Узун. Пастораль. Сон души.

    Я не сдурела, я вообще такая. ©

  • Это просто слишком длинная осень - больше ста почти бесполезных дней, но она закончится, а за ней будет снег в переплете сосен и ночи темней, длинней, запутанней и верней они пришли бы и раньше, но мы не просим.
    Это просто осень и все устали по грудь, по горло, по город, завязли в болоте, уткнувшись в родное горе, такое серое, вытертое местами, шагали, ночью не спали, в метро листали, застыли и их застали - такими нежными, дышащими,пустыми, простыми, хватай скорее, а то остынет.
    В час пик стоишь, прижимаешь к бедру мобильник, любимый, ну, позвони, пожалуйста, в этой тоске глубинной, в клекоте голубином, машинист, отзовись, родной, динамиком, тишиной, заснеженной сединой, в ругани нелюдимой, машинст, отзовись, ты знаешь, экстренная связь с тобой мне сейчас просто необходима.
    Боже, если ты до сих пор вырезаешь снежинки с шестью лучами, то я тебе отвечаю - пусть будет хуже, небрежней, чуть-чуть топорно, боже, помни, нужно, чтоб их встречали, фырчали, даже ворчали, кричали, дарили им свои радости и печали, устали мы, понимаешь, лучше не станет, кидай всё, что получилось, накопим силы, а следующую порцию вырежешь покрасивей.
    И еще, пожалуйста, приплюсуй туда наше счастье, последнюю электричку, шаги навстречу, и речку и ярко-синюю рукавичку, ты слышишь? меня, танцующую под Баха возле матмеха, и горстку смеха, рассыпанную по крыше. И это еще, которое свечки-вечер с пушистой плюшевой пандой, и это, которое рушится водопадом на выстраданные плечи, и это - голой спиной на горячий камень, глазами, носом, руками, вбирать в себя накопленное веками, ясными днями, бессмысленными стихами, и это слышишь - это земное, слышишь, со мною, слышишь, вот это счастье, слышишь тонкое за спиною, бессмысленное, распаренное, хмельное, ,бесценное, ненужное, проливное.
    В метро в час пик войду на Электросиле, четыре месяца осени - доносили, в кармане тесном, назло, на вибросигнале, нас не прогнали, нас попросту не узнали.
    Это просто осень - бессонная, нежилая, в собачьем лае, в выматывающем кроссе, дышу, срываю глотку, теряю силы, последним шагом спасибо тебе. Спасибо.

    © © Аля Кудряшева. Её утешают, а шарик летит

    Я не сдурела, я вообще такая. ©

  • — Господи, а правда, что секс без любви — это грех?
    — Да что вы на этом сексе зациклились! Всё, что без любви, — грех!

    © Отсюда

    Я не сдурела, я вообще такая. ©

  • Допустим, главный герой. Допустим, он наркоман. Деньги кончились, с работы прогнали, сказали «хватит», сказали «больше не приходи». Папа умер сто лет назад, мама болеет, долго ей, ханже, не прожить. Жена орет, сыновья хамят, у старшего сопли, у младшего вши, у обоих проблемы в школе. Никто не может, никто не нужен. Первый брак был по большой любви, но где тот первый брак. Давно распался, рассыпался, разорвался на бусины, бусины раскатились, половина треснула, половина пропала, нитка лопнула, замочек сломался, концов не найдешь. Когда-то жена смеялась от счастья в его руках, и купала дочку, и летали мыльные пузыри. А теперь сыновья и драки, сопли, вши и крики.
    И тут герой узнает, что первая жена, его красотка, его невеста снова выходит замуж. Значит – всё.

    Герой залезает на крышу, картинно взмахивает руками – и летит. Внизу населенный двор, там бегают дети, он может упасть на кого-то из них, может ранить, может убить – но повезло. Он упал на кошку. Кошка больна, кошка спит, кошка тут вообще ни при чем, но у нее котята. Были. Четыре: серый, черный, рыжий и полосатый. Вон, играют на солнечном тротуаре.

    И сразу титры, поперек котят. Зритель уже все понял, или поймет, рыдая, после фильма. Или не поймет. Его проблемы.

    А в жизни титров нет. Герой долетел и некрасиво приземлился, шмяк, лежит. Какие там титры - приезжает «Скорая помощь», воет сирена, толпятся люди, детей забирают домой, кто-то плачет, кто-то бежит звонить жене. Не той, первой.

    Жены нет дома, она в синагоге. Или в церкви, или в мечети, она все время ходит к духовным людям. Ходила к священнику, к раввину, к имаму, ходила на лекцию знаменитого физика, и все с одним вопросом: «Ведь правда, на небесах нет развода?». Вот если люди, говорит, поженились, а потом развелись – ведь правда, на небесах они снова будут вместе?

    А замуж она назло. Она ждала, ждала, а он не бросил колоться и не пришел, он вообще женился, кто ему разрешил, она переехала, запретила дочери с ним общаться, сменила все телефоны, ходила спрашивать в католический монастырь, и к далай-ламе ходила тоже. А замуж ладно. Если ему можно, то и она…

    А теперь ей звонят. И сразу бы титры, титры, но где же их взять, нужно платье и свежий платок, нужно таблетку, нужно ехать опознавать, нужно встречаться с этой, а может, не нужно? Но как же он там один?

    А он там уже не один, его обнаружила дочь, случайно идущая мимо, они не виделись десять лет, ну вот, повидались.

    Сначала она нашла котят. Дочь давно хотела котенка, а тут их целых четыре, и мама, наверное, не согласится, но нельзя же забрать одного, остальных-то куда. Дочь сгребает всех четверых, снимает свитер, остается в майке, заворачивает котят, берет с собой. Она беременна от однокурсника, но сама про это еще не знает, просто ее тошнит. Этот странный мужчина, с криком «Нет!» прилетевший с крыши (говорят, он был наркоманом) – ее отец. И хорошо бы титры, но надо устроить котят, купить молока, сделать им какой-нибудь туалет, мама точно убьет, впрочем, нет, не убьет, ей будет не до того. И слава богу.
    Котята царапаются сквозь свитер, дочь бредет домой, ей холодно в тонкой майке, ее тошнит под фонарем, сил нет, титров нет, отца уже тоже нет, что это значит? Она вспоминает, как папа ее обнимал, как брал на руки и подбрасывал под потолок, как один раз выкрал ее у мамы (у полицейских мигалки похожи на елочные огоньки), как папа ел стекло, как папа швырнул в маму шампур, как папа сделал машинку из банок пива, как папа спал. Не раздеваясь, небритый, на полу.
    И вместо титров – пешком на девятый этаж, лифт опять сломался, мамы нет дома, котята прыгают по ковру. Смешные - серый, черный, рыжий и полосатый. Дочь не включает свет, она сидит с котятами в темноте, пытается дозвониться маме (мама не отвечает), потом однокурснику (тоже не отвечает), чего ж так тошнит-то, ничего такого не ела, вот черт, опять. Пьет воду, думает об отце, она не знает – грустно ей или нет, она не знает, идти ли на похороны, вешать ли на стену фотографию, захочет ли этого мама и чего она вообще захочет. И титров нет.

    А мама сама ничего не знает, по ней эти титры едут как скорый поезд, она прислонилась снаружи к зданию морга и шепчет в стену: «Ты тут? Ты как?». Ей так никто и не пообещал, что на небесах нет развода, и значит, это теперь уже навсегда. И как тогда?
    Играет оркестр, никому никакого дела, вторая жена в черной траурной шляпке, мама поодаль в платке до глаз («Ты тут? Ты как?»), дочь в черном костюме из секонд-хенда, в поясе тесно, штанины пришлось подвернуть. Сыновья в обычной одежде, с работы никто не пришел. Гроб, могила, комья земли, что там бывает на похоронах. Стук лопат.

    И тут бы закончить, но нужно кормить котят, что-то есть, что-то пить, идти записываться к врачу, уже известно – шесть недель. Однокурсник не рад, но не пытается отказаться, конечно, они поженятся, конечно, у них будет девочка. Конечно, красавица, в бабушку.

    А бабушка в церкви, в толпе, в синагоге, в больнице, в платке до глаз, в трауре, в шоке, в недоумении, в задумчивости, в слезах. Она ждет священника, психолога, хирурга, кого угодно, чтобы спросить – ведь правда, на небесах нет развода? Ее снаружи дожидается будущий муж, час, другой, третий, она про него забыла. Он уходит, ему пора в магазин: он обещал купить коляску. Дочь хотела бы розовую, но точно пока неизвестно, и он покупает пеструю, без примет. Машины нет, коробку тащить тяжело, и бывший будущий муж катит пустую коляску по мостовой. Коляска подпрыгивает на ходу.

    И титры... но нет, родится мальчик, хорошо, что коляска подходит, и есть уже имя - в память покойного папы, ты с ума сошла, я тебя убью. Но имя дается, бабушка согласилась, она так и не вышла замуж, она забрала себе серую кошку, черный кот убежал на улицу и не вернулся, рыжую кошку отдали соседке, полосатая выросла и растолстела, лентяйка, мальчик начнет ходить – он ей покажет.

    И мальчик ходит, потом начинает бегать, кошка худеет, а после толстеет снова, мальчик растет, родители развелись, сын раз в неделю ходит к отцу, тот снова женат и живет на восьмом этаже. Мальчик читает книгу, мальчик устал от взрослых, мальчик хочет собаку, но в доме кошка. Он научил ее подавать лапу и прыгать на стул по команде, он читает сказки, он смотрит в хмурое небо и думает, что летит. А внизу играет с собакой девочка, до странности похожая на него.

    Была ведь еще и вторая жена героя. И двое сыновей, они-то отлично помнят папу. Младший сорвется со строительных лесов, разбившись насмерть, старший окончит институт и станет инженером. Он облысеет, он будет нервничать по каждому пустяку, он получит премию и купит себе машину, он рано женится, и у него родится дочь. Дочке купят собаку. И титры бы, титры!
    Но нет, нет...

    Мальчик смотрит в окно, собираясь спуститься во двор – спросить у девчонки, как зовут собаку, и, может быть, с ней поиграть. Собака тащит красный мячик, девочка ждет ее, чтобы бежать к отцу, отец ждет дочку, чтобы пойти домой, мальчик собирается с духом, дождь собирается, чтобы пойти, капля воды ждет следующую каплю, чтобы сорваться вниз.

    © Виктория Райхер. И сразу титры.

    Я не сдурела, я вообще такая. ©

  • ЖЕНТЛЬМЕН (нависая над канареечной «ауди» и держа себя обеими руками за горло, чтобы не дать вырваться наружу Настоящему Тексту). Мадам! Ну, вы же видите – вас уже со всех сторон подпёрли, а вы всё корячитесь! Здесь одностороннее движение! Задом ездить НЕЛЬЗЯ!
    МАДАМ (выглядывая из канареечного дупла и с достоинством поправляя локон) Почему – нельзя? Я ВСЮ ЖИЗНЬ ТОЛЬКО ТАК И ЕЗЖУ!

    ***
    У книжного киоска.
    ПРОДАВЕЦ. А вот, если хотите, - новый роман Агаты Кристи. Очень рекомендую.
    ДАМА (с сомнением). Что, совсем новый?
    ПРОДАВЕЦ. Новый, новый, не сомневайтесь. Смотрите сами – этого года.
    ДАМА (листая книгу, с ещё большим сомнением). А что это она – так долго не писала и вдруг опять?
    ПРОДАВЕЦ. Как это – долго не писала? Вон у нас сколько выпусков, и все разные… Это Устиновой что-то давно не было, а Агату мы регулярно получаем. Пи-ишет, всё время пишет. Куда она денется?
    ДАМА (со вздохом). Ну, да. Деньги везде нужны, даже там... у этих.... Это только кажется, что они там лучше нашего живут, а на самом деле – ничего подобного…

    © Сестра Нибенимеда

    Я не сдурела, я вообще такая. ©

  • - А вы знаете, как определить пол лемура? - обратилась заведующая отделом приматов к толпе детей.

    На мой неосведомленный взгляд, определить пол лемура довольно просто. У лемуров довольно большой эээ пол. Этот пол настолько велик, что, когда лемур сидит, его пол лежит некоторым образом отдельно от него. В смысле, рядом. Если лемур - мальчик, конечно. Если лемур девочка, то рядом с ним, сидящим, ничего не лежит. Мне казалось, что этого достаточно для определения пола.
    - Не знаете? - хитро сощурилась заведующая отделом приматов. Дети выжидательно молчали. Взрослые молчали с нарастающим интересом. - Очень просто! Лемуров-мальчиков сразу видно по черным точкам на груди!
    И точно. У всех лемуров на груди - белая манишка. Только у девочек она чисто белая, а у мальчиков - с черными точками по краям. Будто эту манишку защипывали с боков, как тесто в пирожке. Только лемуров-мальчиков защипывали грязными руками, поэтому у них на манишке пятнышки. Которые сразу видно, поэтому и лемуров-мальчиков сразу видно - примерно как негритянского боксера легче всего отличить по голубой каемке на трусах.

    Это нам страшно повезло: мы ненароком оказались в зоопарке. "Ненароком" - потому, что изначально собирались стрелять из лука, но обещанной стрельбы почему-то не наблюдалось (или мы её не нашли), и Дима сказал: "А поехали в зоопарк". Поехать в зоопарк было до смешного просто, учитывая, что мы случайно находились через дорогу от него.

    Зоопарк и сам по себе прекрасное место, но рука провидения привела нас туда в очень особенный день. Можно сказать, в день лемура.

    В Иерусалиме вольер лемуров устроен так, что к ним можно зайти внутрь: гость идет по аллее, а вокруг прыгают хозяева. И в день нашего визита они-таки прыгали, но как! Я много раз была в этом зоопарке и много раз видела этих лемуров. Они казались мне довольно флегматичными созданиями, грациозными, но не слишком общительными. А тут – толпы лемуров оживленно бегали по лужайке, играли, жевали фрукты, приставали к посетителям, кувыркались и летали над нашими головами. Толстые серые тушки, серо-полосатая раскраска и черные «маски» на большеглазых головах – точно толпа застенчивых грабителей, которых за хорошее поведение всей тюрьмой вывезли на пикник.

    В роли начальника тюрьмы выступала завотделом приматов, рассказывающая гостям о причине такого веселья. А сейчас я заранее прошу прощения у тех из моих читателей, кто лишен черных точек на белой манишке. Сейчас нам всем предстоит тяжело вздохнуть.

    Показать скрытый текст
    Оказывается, самка лемура может забеременеть только один день в году. Точнее, одни сутки. Раз в году, в течение двадцати четырех часов, у нее длится то, что мы называем "опасными днями" (правда, в данном случае это правильнее назвать "опасными часами"). Все остальные дни у нее совершенно безопасны.
    Когда специалист по приматам нам это рассказала, женский голос в толпе негромко, но отчетливо сказал: "Блин".

    Я было тоже мысленно сказала "Блин", но тут мне позвонила моя подруга Дина, филолог с исключительно трезвым взглядом на мир. На ее невинный вопрос "Как дела?" я немедленно поделилась интимными подробностями из жизни лемуров. А она ответила: послушай, но если они могут забеременеть всего один день в году, значит, им и хочется этого всего день в году! Проблемы контрацепции для них, конечно, не существует - но и темы секса как таковой не существует тоже. Ну, раз в году.
    Причем, что характерно, для всех сразу. У них за это отвечает коллектив.

    Мда. Наш вид при таком раскладе долго бы не протянул. И дело даже не в том, что мы остались бы без наших рулад, баллад и соловьиных рощ (хотя и это свело бы жизнь в мышиную нору). Но вы представляете, во что разнузданное человечество превратило бы землю за те двадцать четыре часа, когда ему, наконец, дают?

    Так вот, про лемуров. Оказывается, они, единственные из приматов, могут сами решать, каким будет пол будущего ребенка! Лемуренка то есть. В ситуации, где нужны самцы, рождаются самцы, там, где требуются самочки - соответственно. Человечество для себя эти вопросы тоже худо-бедно регулирует, но только на макро-уровне и за десятки лет. А лемуры - в каждой маленькой стае и каждый раз. Кого хотят, того и рожают. А кого не хотят - того, следовательно, нет. И земля цела.
    На самом деле, оно и понятно. Если у тебя всего один день на зачатие, на самотек пускать стремно. Мало ли, что там получится... с непривычки-то.
    Впрочем, нудноватое человечество и тут бы переругалось: если, скажем, муж хочет мальчика, а жена – девочку. Кто будет решать? Какие-нибудь несчастные пять девочек станут железным поводом для развода: пойди докажи, дорогая, что у тебя это случайно получилось. Все пять раз лет.

    У лемуров-то все без вопросов решает жена. Кого жена решила, того и рожаем – и я не уверена, что самец лемура вообще в курсе, что мы тут что-то «решаем». Его раз в год возбуждают, удовлетворяют и оставляют в покое на год. За это время у него рождается отпрыск нужного пола, а он себе может, не отвлекаясь, жевать бананы и качаться на полосатом хвосте. Вместе с отпрыском.
    Да, у лемуров царит матриархат. В обществе, где фактически отсутствует тема секса, поневоле будет матриархат. И лемуры сами, в рамках своей иерархии, решают – у кого из самок раньше рождаются дети. Сначала беременеет главная самка в стае, после нее идет клиентура помельче. Когда мало корма или стоят холода, самые слабые самки не беременеют вовсе. Поэтому ни с голодом, ни с перенаселением у них тоже нет проблем.
    (В в этом месте сжали зубы сторонники принудительной стерилизации. Впрочем, законопроект провалился бы на стадии определения, кто именно у нас теперь лемур).

    Удивительно стабильное общество, эти нежные приматы. Секс раз в году, матриархат, девочки дружат с девочками, мальчики – с мальчиками, большую часть времени тишь, гладь, да железная иерархия. И никаких проблем с контрацепцией. Красота.

    (В соседнем с лемурами вольере живут мандрилы – здоровенные обезьяны с надменными лицами и ярко-красным задом. Так вот, у них – никакого матриархата. На наших глазах один из юношей-подростков, забывшись, начал дразнить кормящую самку. Она немедленно дала ему в пятак, юноша визгливо возразил, на крики озабоченными прыжками прибыл патриарх и мощным тычком отправил юношу за бугор. После чего, не глядя, нашарил позади себя одну из жен, и быстро доказал всей округе, кто здесь самец. Обиженный юноша подвывал, но не спорил, восхищенные самки молча кормили детей. У этих тоже явно не было проблем с контрацепцией – правда, решались они немного в ином ключе).

    Мы провели у лемуров почти все наше время. Цокали языком, слушали лекцию и любовались непривычно оживленными хозяевами, которые в прямом смысле слова не давали пройти. Нам даже удалось одного из них погладить. Праздничный обед был в разгаре, и «наш» лемур, увлекшись разглядыванием Муси, уронил банан. Муся подняла банан и подала обратно, лемур с серьезным видом взял – и не отодвинулся, когда она дотянулась ладонью до его серой шерстки. Мы с Димой осмелели и погладили тоже. Лемур нас понюхал. Он был нежно-шерстяным на ощупь и немного пыльным, как старая детская шубка, давно висящая в шкафу.

    А Ромка трепала лемуров как хотела. Оказывается, они воспринимают детенышей человека просто как детенышей – и не возражают, когда те их трогают (если дотягиваются, конечно). В данном случае дотянуться было несложно: лемуры сидели везде и сами лезли в руки. Роми, ростом чуть выше крупного лемура, свободно перемещалась между ними, гладила, теребила за хвосты, что-то восторженно вещала – в общем, вела себя как дома, где «киску можно трогать, только нежно». Ребенок, выдрессированный трогать животных «только нежно», очень тактично обращается с лемурами. Они сочли ее своей. Детеныш человека бегал среди лемуров и был от них совершенно неотличим.

    - Жалко, что у нее нет серого полосатого хвоста, - вслух подумала я, глядя как Дима, перегнувшись через кусты, добывает Ромку из пестрых лемурьих объятий. – Как было бы удобно вытягивать ее за хвост из всяких неудобных мест!
    Стоящая рядом со мной работница зоопарка серьезно отозвалась:
    - Нет, нельзя было бы вытягивать за хвост. Хвост – это продолжение позвоночника, за него нельзя тянуть. Так что ее хвост был бы, в нашем понимании, бесполезным.
    Подумала и добавила, присмотревшись к сероглазой Ромочке, бегающей за серым лемуром:
    - Хотя красиво, конечно...
    Скрыть текст

    © Виктория Райхер. День лемура

    Я не сдурела, я вообще такая. ©

  • Давай поедем в город,
    Где мы с тобой бывали.
    Года, как чемоданы,
    Оставим на вокзале.
    Года пускай хранятся,
    А нам храниться поздно.
    Нам будет чуть печально,
    Но бодро и морозно.
    Уже дозрела осень
    До синего налива.
    Дым, облако и птица
    Летят неторопливо.
    Ждут снега, листопады
    Недавно отшуршали.
    Огромно и просторно
    В осеннем полушарье.
    И всё, что было зыбко,
    Растрёпанно и розно,
    Мороз скрепил слюною,
    Как ласточкины гнёзда.
    И вот ноябрь на свете,
    Огромный, просветлённый.
    И кажется, что город
    Стоит ненаселённый, -
    Так много сверху неба,
    Садов и гнёзд вороньих,
    Что и не замечаешь
    Людей, как посторонних...
    О, как я поздно понял,
    Зачем я существую,
    Зачем гоняет сердце
    По жилам кровь живую,
    И что, порой, напрасно
    Давал страстям улечься,
    И что нельзя беречься,
    И что нельзя беречься...

    © Давид Самойлов

    Я не сдурела, я вообще такая. ©

  • Есть в городе памяти много домов,
    Широкие улицы тянутся вдаль,
    Высокие статуи на площадях
    Стоят и сквозь сон улыбаются мне.

    Есть в городе памяти много мостов,
    В нем сорок вокзалов и семь пристаней,
    Но кладбищ в нем нет, крематориев нет:
    Никто в нем не умер, пока я живу.

    Есть в городе памяти маленький дом
    В глухом переулке, поросшем травой,
    Забито окно, заколочена дверь,
    Перила крыльца оплетает вьюнок.

    ...Когда это дело случится со мной,
    С проспектов стремительно схлынет толпа,
    И, за руки взявшись, друзья и враги
    Из города памяти молча уйдут.

    И сразу же трещины избороздят
    Асфальт и высокие стены домов;
    Витрины растают, как льдинки весной,
    И башни, как свечи, начнут оплывать;

    Осядут, в реке растворятся мосты;
    Расплавятся статуи на площадях,
    С вокзалов уйдут без меня поезда,
    От пирсов уйдут без меня корабли.

    Я буду шагать сквозь дома и дворцы,
    На берег другой перейду без моста
    Над стрежнем, над омутом, над быстриной —
    Такое уж чудо случилось со мной.

    Я в тот переулок забытый вбегу,
    У старого дома замедлю шаги,
    И девушка в платье весеннем сойдет
    С улыбкой ко мне по ступенькам крыльца.

    Не надо ни поезда, ни корабля, —
    Мы выйдем в неведомые поля,
    Оглянемся — города нет за спиной.
    А вдруг это завтра случится со мной!

    © Вадим Шефнер

    Я не сдурела, я вообще такая. ©

  • ...Было безусловное и полное главенство старшего брата над младшим. Те книги, которыми зачитывался один, спустя несколько лет догоняли другого. Если старший бросался в астрономию и математику, значит, младший автоматически попадал в мир звезд и чисел. Понадобились годы, чтобы кончились подражание и опека и началось вживание друг в друга с обязательным расхождением интересов и не менее обязательными поисками компромиссов. И тогда появился писатель, которого звали «А. и Б. Стругацкие» и который жил в двух российских столицах одновременно... А теперь в Москве по-прежнему много хороших и просто замечательных писателей, особенно фантастов, кроме одного – Аркадия Натановича Стругацкого. А в Питере Борис Натанович Стругацкий под шорох дождя и шум машин говорит: «Я чувствую себя человеком, который вместе с напарником всю жизнь пилил двуручной пилой гигантское бревно. И вот напарника нет. Осталось бревно, осталась пила... Но как пилить в одиночку?.. Двуручной пилой?.. Много материала накоплено на новую книжку. Но вряд ли... вряд ли...»
    Показать скрытый текст
    БОРИС СТРУГАЦКИЙ: – Мы начали писать фантастику, потому что таково было тогда положение вещей. С фантастикой было плохо. Будь все с фантастикой благополучно, – например, как сейчас, – мы не написали бы, наверное, ни строчки. Мы бы читали фантастику, а не писали бы ее! Но вообще-то все началось, конечно, с детства. Отец буквально пичкал Аркадия книжками, всячески поощрял желание и стремление фантазировать. Фантастика стала первой литературой, которая вошла в нашу жизнь. Уэллс, Беляев, Конан-Дойл – великая троица. В отцовской библиотеке все это было. И Гоголь. И Эдгар По. И Салтыков-Щедрин, которого отец ценил особенно и которого мы со временем тоже оценили. Я помню, перед войной было у нас в семье обыкновение: вечером все садились на диван, и отец принимался рассказывать повесть-сказку, бесконечную, с вариациями, с продолжением, неописуемую мешанину из сказок и остросюжетных романов всего мира, и кончалась эта сказка каждый вечер одинаково: «Но тут наступила ночь, и все они легли спать...» Конечно, отец оказал на Аркадия самое решительное влияние. Отец и друзья.

    – Можно об отце?

    Б.С. – С удовольствием. Отец наш, Натан Залманович Стругацкий, фигура в своем роде замечательная и характернейшая для своего времени. Херсонский адвокат Залман Стругацкий имел трех сыновей: Александра, Натана и Арона. Все трое стали большевиками, все трое участвовали в гражданской. Арон, младший, погиб в боях под Херсоном. Сохранилась его фотография: в кожанке, с наганом у пояса, смоляной чуб – дыбом (Аркадий в молодости был очень похож на него), вокруг вооруженные люди в бескозырках и в буденновках... Старший, Александр, был инженером, изобретателем. После гражданской стал директором завода, внедрял какой-то сверхэкономичный ветряной двигатель, зимой 37-го был арестован и расстрелян («десять лет без права переписки»). Натан, средний, во время гражданской был комиссаром, в начале 20-х был демобилизован и оказался в местечке Середина-Буда, в гостях у дальних своих родственников. Середина-Буда – это Черниговщина, замечательный стык России, Украины и Белоруссии. Там он и увидел нашу маму, Александру Ивановну Литвинчеву, дочку прасола, мелкого торговца, выбившегося из крестьян. А красавица Саша увидела Натана – комиссара, большевика, во всем ореоле войны и революции. Произошла романтическая история: отец маму похитил и увез, потому что ни о каком законном браке с коммунистом, да еще и евреем, и речи быть не могло. Дед наш, Иван Павлович, мужик крутой и твердокаменных убеждений, проклял свою любимицу, младшенькую Сашеньку, самым страшным проклятием. Партия отправила Натана в Грузию, точнее, в Аджарию, в Батум, где он работал главным редактором газеты «Трудовой Аджаристан». Время было тяжелое, голодное, но веселое – мама всегда вспоминала о нем с нежностью. В 1923-м там же, в Батуме, родился Аркадий. Мать написала отцу своему покаянное письмо, дед велел приехать, встретил сурово, но, увидев внучонка, растаял и снял родительское проклятие. А Натана партия направила уже в Ленинград – работать в горлит, то есть в цензуру. Отец был человеком высокой культуры, имел два высших образования... Между прочим, по рассказам мамы, он всегда мечтал стать писателем, даже выпустил две книжки, но не художественные – одну о живописце Самохвалове, другую – по иконографии Салтыкова-Щедрина. В Ленинграде тоже жилось не сладко, зарплата была ничтожная – и у матери (она работала учительницей), и у отца, – но отцу еще полагался так называемый «книжный паек». О, какие это были замечательные книги! Дюма, Сервантес, Верхарн, Андре Жид, Мериме, Пьер Мак-Орлан... Издательства: «ACADEMIA», «Круг», «Всемирная библиотека»... Образовалось два шкафа прекрасных книг. Они сыграли огромную роль и в судьбе Аркадия, и в моей судьбе, но, к сожалению, от славной этой библиотеки почти ничего не осталось: в тяжелое послевоенное время мы с мамой практически все распродали, – говоря попросту, проели. Я родился в 1933 году. В ночь моего рождения отца вызвали в Смольный и с большой группой партийных активистов «бросили на хлеб». Он был назначен начальником политотдела Прокопьевского зерносовхоза-гиганта. Даешь хлеб – до последнего зерна! Мама рассказывала, что там, в Сибири, он спал с наганом под подушкой. Совхоз был на грани бунта – отбирали буквально все, без остатка – и отвечал за это ограбление наш отец. Он был ортодоксальным коммунистом, никогда не колебался, никогда не участвовал ни в каких оппозициях, верил партии безгранично и выполнял ее приказы, как солдат. Но каким-то образом ухитрился при этом сохранить широкий образ мыслей, когда речь шла о литературе, живописи, о культуре вообще. Уже позже, в Сталинграде, где был завотделом культуры не то горкома, не то горисполкома, он постоянно сцеплялся со своими коллегами. То он заявлял, что советским живописцам надобно учиться мастерству у Андрея Рублева, то объявлял, что Николай Островский – щенок по сравнению с Львом Толстым, а Дунаевский – в сравнении с Чайковским и Римским-Корсаковым. Мама считала, что сгубили его эти вот полемические эскапады, а я думаю, что главную роль сыграло то, что он запретил выдачу женам городских начальников бесплатных контрамарок в театры и на концерты. В 1937-м, летом, его исключили из партии и сняли со всех постов. Без всякого сомнения, должны были посадить, и спасло лишь то, что в ту же ночь он кинулся в Москву – искать правды. Правды отец добивался до конца дней своих и, разумеется, не добился. Когда началась война, немедленно отправился на сборный пункт, но в регулярную армию его не взяли – во-первых, он был уже не молод (45 лет), а во-вторых, у него был порок сердца. Позже, правда, уже в ноябре, он добился, чтобы взяли в ополчение, он успел повоевать под Пулковскими высотами, а в январе 1942-го его, опухшего, полумертвого, окончательно комиссовали и отправили умирать домой.
    Скрыть текст

    Блокаду я помню, но смутно. Хорошо помню бомбежки, и как вылетели все стекла в большой комнате от взрывной волны. В ту комнату положили зашитую в саван бабушку, папину маму, когда она умерла в начале января. Там стоял мороз, как на улице, и тело лежало на диване две недели, пока не пришел из ополчения отец, и они с Аркадием унесли тело в соседний двор, где умерших складывали в штабеля... Мы были обречены. Только мама работала и получала рабочую карточку. Остальные были «иждивенцы». Осень мы протянули, потому что ели кошек: отец с Аркадием их ловили, отец убивал их в ванной и разделывал. Тринадцать кошек. Последним был микроскопический котенок, который был так голоден, что бросался на протянутую руку и пытался грызть пальцы... Я думаю, в феврале мы бы умерли все. (На нашей лестнице было 24 коммунальные квартиры, в живых там оставалось, кроме нас, еще три человека.) Но тут от Публичной библиотеки, где отец работал перед войной, была отправлена в эвакуацию, в город Мелекесс, очередная группа уцелевших сотрудников, и на семейном совете решено было, что отец с Аркадием поедут с этой группой, а мы с мамой пока останемся здесь – ибо совершенно ясно было, что я эвакуации не выдержу. Это был конец января. Отец и Аркадий оставляли нам свои карточки на февраль – в них и было наше спасение: лишние 250 граммов хлеба в день. Они уехали и – пропали. Мама ходила в Публичку, писала в Мелекесс, все было безответно и безнадежно. Только в апреле пришла страшная телеграмма: «Стругацкий Мелекесс не прибыл». Это был конец всем надеждам. Мы с мамой остались одни. Отец умер в Вологде 4 февраля 1942 года. Похоронен в братской могиле. Из целого вагона эвакуированных выжил один человек – Аркадий. Остальные умерли от холода и заворота кишок – в Кобоне их, дистрофиков, накормили от пуза кашей и хлебом и отправили в Вологду в дачном вагоне по тридцатиградусному морозу. Аркадий выжил. Из вологодского госпиталя его направили в детский дом, и тут начались его путешествия и приключения, о которых он никогда мне не рассказывал. Мне приходилось сталкиваться с детдомовцами военного времени, и я догадываюсь, почему Аркадий не любил вспоминать этот период своей жизни. В конце концов Аркадия занесло аж в Оренбург (тогда – Чкалов), и там его как человека большой грамотности (девять классов кончил, в Ленинграде!) направили начальником так называемого «маслопрома» в районный центр Ташла. «Маслопром» – это был приемный пункт, куда местное население должно было сдавать (по-моему, бесплатно) молоко, а в обязанности начальника входило молоко это пропускать через сепаратор, а образующиеся сливки регулярно отправлять в город. Нашли кому поручить это дело – вчерашнему блокаднику, вечно голодному парнишке шестнадцати лет! Он это молоке пил, сливки обменивал на хлеб и печеную тыкву, проворовался вчистую. Не знаю, чем бы все это кончилось – в военное-то время!.. Но тут одно из бесчисленных писем, которые он слал матери в Ленинград, дошло-таки – правда, не до матери, а до соседки нашей по лестничной площадке... В августе 42-го мы выехали и в середине сентября были уже в Ташле. Мама распродала все, что привезла с собою, покрыла недостачу и сама стала заведывать этим маслопромом. Она была человеком поразительного жизнелюбия и энергии. Никогда не сдавалась, никакого труда не боялась и была талантлива во всем, за что бралась. Она и на маслопроме этом освоилась моментально, стала делать какую-то особенную брынзу, получила звание мастера-брынзодела, а брынзу эту специальным транспортом вывозили в Чкалов – начальству кушать... Господи, и ее судьба, и моя, и Аркадия, и наших (будущих) жен – это же все чудо выживания, невероятный опыт длительного, многолетнего пребывания рядом со смертью! Смерть буквально гонялась за всеми нами. Вот Аркадий выжил в блокаде и в эвакуации, но в 43-м его призвали в армию, он попал в Актюбинское минометное училище – весь его курс лег тем же летом на Курской дуге. Все погибли! Один человек, кажется, вернулся – без ног...

    – Но Аркадий остался жив!

    Б.С. – Да. Потому что за месяц до этого в высших сферах было решено организовать в Москве Военный институт иностранных языков – готовить переводчиков на случай грядущих войн на Востоке. По всем училищам поехали военпреды – собирали очередной выпуск, устраивали диктовку, отбирали тех, кто пограмотнее. В Актюбинском училище отобрали двоих. В том числе – Аркадия.

    – Мне иногда кажется, что выжившие аккумулировали в себе энергию тех, кто не вернулся... погиб... был расстрелян...

    Показать скрытый текст
    Б.С. – Вы знаете, Аркадий всегда был человеком необычайно увлекающимся, энергичным, что называется – «заводным». Мир для него с детства был исполнен загадок, тайн, сверкающих истин, и никакие, самые жуткие, условия жизни не способны были отбить у него эту жажду искать и знать. Вот представьте: загнали его служить на край света – Петропавловск-Камчатский, воинская часть, рубеж сороковых-пятидесятых, мертвый, совершенно купринский мир – скука, пьянство, жизнь в землянке, никаких развлечений, никакой работы – он дивизионный переводчик с японского, но японцев поблизости нет и не предвидется... (Потом, правда, его откомандировали в распоряжение пограничников, и работа нашлась – допрашивать рыбаков, попавших в наши территориальные воды, – но это уже годы спустя, в конце службы.) И вот там, в этом богом забытом мире, сидит в своей землянке лейтенант Стругацкий и при свете керосиновой лампы самозабвенно изучает теорию отражения – по Ленину и по Тодору Павлову! А какие свирепые письма он мне оттуда писал – требовал информации, больше, новейшей, самой подробной: по астрономии (я стал уже студентом тогда), по физике, и что нового в литературе, особенно в фантастике, и какие новые песни сейчас поют, и какие читают новые стихи... Школьником, до войны, он записался в Ленинградский Дом Занимательной Науки, сам наблюдал солнечные пятна, обрабатывал многолетние ряды наблюдений (считал числа Вольфа), заставлял меня наблюдать Луну, делать зарисовки, лепил мне подзатыльники за непонятливость... Прошел по экранам фильм «Гибель сенсации» – по мотивам пьесы Чапека «R.U.R.» – Аркадий немедленно принялся делать робота. На целого робота материала не хватило, но зато голова и руки были и двигались, управлялись по радио! Прочел книжку «Как сделать телескоп» – стал делать телескопы, сделал их штук десять, самый большой был два с половиной метра, самый маленький – сантиметров тридцать – был мне обещан, если я сумею правильно срисовать Луну, как она выглядит в эту самую подзорную трубку.

    – Все эти телескопы – за счет денег на завтраки?

    Б.С. – Вы и представить себе не можете, какие в те времена были в Ленинграде богатые «блошиные рынки»! Там можно было за сущие гроши купить и объектив, и окуляр, а тубус Аркадий делал сам – клеил из старых газет с удивительным искусством и терпением!

    – Вы сказали, что на формирование его мировоззрения оказали влияние отец и друзья. Кто были эти друзья?

    Б.С. – Это были замечательные ребята! Они пускали меня иногда – присутствовать. У Аркаши была своя собственная комната – шесть квадратных метров, круглая печка, кровать и стол. Окно – в серую стену. Мне разрешалось сидеть на кровати, смотреть и слушать. Они философствовали, делали литературный журнал, рисовали иллюстрации к разным книжкам, ставили химические опыты... Был удивительно славный и добрый мальчик, лучший Аркашин друг, Саша Пашковский – он умер от голода в блокаду. Был Игорь Ашмарин – он жил на одной лестничной площадке с нами, именно до его мамы дошло единственное отчаянное письмо Аркадия из Ташлы – он стал впоследствии крупным ученым, военным, ужасно засекреченным... Какие это были замечательные ребятишки, сколько таланта, энтузиазма, чистоты! Проклятая война.

    – Слушаю вас и думаю: это единственное время, когда вы жили вместе. А после войны у вас не было желания или потребности соединиться в одном населенном пункте?

    Б.С. – Раз или два мы делали такую попытку, но уж очень это было сложно. И потом вы знаете, мы очень любили друг друга, но нам никогда особенно не мешало то обстоятельство, что один жил в Москве, а другой в Ленинграде. Даже, наоборот: тем сильнее было ощущение праздника, когда мы встречались. К приезду Аркадия мы, особенно мама, конечно, готовились заранее, это было – СЧАСТЬЕ!.. И потом, если люди «связаны одной целью, скованы одной цепью», расстояние между ними ничему не мешает и ничего не решает. Когда работа того требовала, мы проводили пять-семь-девять недель в году в одной точке пространства, в остальное время активно переписывались, а в последние годы – перезванивались. Но уж когда встречались, то общались плотно, чуть ли ни круглые сутки...

    – У вас сохранялся общий интерес к литературе?

    Б.С. – Точнее сказать, – общее представление о том, что в литературе хорошо, что плохо. Вкусы совпадали далеко не полностью. Я, например, всегда высоко ценил Фолкнера, Аркадий относился к нему с прохладцей. Зато Аркадий всегда любил и регулярно перечитывал, скажем, Чехова. Оба любили Грэма Грина, Хемингуэя, Сэлинджера. Оба сначала высоко ценили, а потом как-то разом охладели к Ремарку. Оба восторгались Салтыковым-Щедриным и Булгаковым. А вот Лема Аркадий разлюбил уже давно, а я до сих пер восторгаюсь его «Солярисом»... Пожалуй, главным образом в литературе мы ценили достоверность. Это определило и стиль нашей работы, и вообще нашу писательскую манеру.

    – А в чем же вы разнились?

    Б.С. – Аркадий был человек чрезвычайно эмоциональный, а я – рациональный. Аркадием всегда правили чувства, я же старался все взвешивать и просчитывать на пару ходов вперед. Когда мы писали письма начальству, Аркадий постоянно норовил обложить это начальство последними словами, а я все выруливал в скучно-казенный стиль... А вообще-то вся работа наша представляла собою по сути непрерывный спор.

    – Мы часто наблюдаем, что в спорах не только рождается, но и вырождается истина. Чем вы спасались от подобного вырождения?

    Б.С. – На самом деле истина ВЫРОЖДАЕТСЯ только в тех спорах, где аргументы заменяют силовыми приемами. Нам это не грозило. Мы очень быстро сформулировали для себя некоторые правила, без которых никакая совместная работа не была бы возможна. Например: возражаешь против варианта соавтора – предложи свой. Неспособен предложить – не критикуй. Результат всегда важнее спора, поэтому спор только тогда полезен, когда его выигрывают оба...

    – Кто обычно сидел за машинкой?

    Б.С. – Вначале сиживали оба. Особенно в те времена, когда сам процесс печатания был еще внове. Потом АН объявил, что я неряха, печатаю грязно и вообще делаю массу ошибок. И я был от этого процесса отстранен. За редкими исключениями печатал АН. И тогда настало мое время: «Ну разумеется! – произносил я, нисколько не скрывая торжества, – Б. Стругацкий у нас печатает безграмотно. То ли дело А. Стругацкий: «КАРОВА...» – «Врешь! » – восклицал А. Стругацкий, и ошибка тут же ему со злорадством предъявлялась.

    – Кому принадлежала первая фраза новой рукописи?

    Б.С. – Боюсь, теперь это уже невозможно установить. Дело в том, что, насколько я помню, ни одна из первых фраз не была у нас «гвоздевой». Мы стремились на каждой странице забивать два-три «гвоздика» – это могли быть какие-нибудь хохмы или редкие обороты речи, или, скажем, неожиданные эпитеты, – словом, нечто такое, за что цепляется внимание читателя. Вот персональное авторство таких «гвоздиков» установить иногда можно. Скажем, замечательное восклицание «...И животноводство!» (из «Хромой судьбы») придумал АН.

    – Ваша работа делалась вдвоем. Но у Аркадия Натановича была еще своя «делянка» – он много переводил. У него был особый писательский распорядок?

    Б.С. – Да, безусловно. Он был очень педантичен, когда речь шла о работе. Вставал рано, садился за рукопись и не прекращал работы, пока не заканчивал дневной нормы.

    – Нравилась ли ему зарубежная фантастика? Какая?

    Б. С. – Он читал по-английски свободно, и было время, когда Аркадий с удовольствием прочитывал всю англоязычную литературу, которая попадала ему в руки. Однако довольно рано он понял то, что большинству из нас становится ясно только сейчас, – когда на наши прилавки хлынул могучий поток самой разнообразной фантастики. Знаменитый закон Старджона: «Девяносто процентов всего на свете – дерьмо» – прекрасно применим к западной фантастике. В 60-70-е годы у нас переводилось лишь самое лучшее – лучшие вещи лучших авторов, а Аркадий Натанович уже тогда читал в подлиннике ВСЕ и уже тогда начал разочаровываться в западной фантастике, да и в детективе тоже, пожалуй. И уже много лет назад Аркадий Натанович перестал читать фантастику совсем – и зарубежную, и нашу. Читал только, так сказать, по долгу службы – рукописи молодых или – на предмет рецензирования... Хотя, разумеется, оставались авторы, которых он читал всегда, если новые их книги попадались ему под руку: из зарубежных – Шекли, Уиндема, Брэдбери, из наших – Савченко, Лукодьянова-Войскунского, Кира Булычева, Севера Гансовского...

    – Как он относился к материальным ценностям и деньгам?

    Б.С. – Все это его мало интересовало. «Денег у человека должно быть столько, чтобы не надо было о них думать». Он любил хорошо выпить, вкусно закусить, посидеть в доброй компании, посмотреть забойный фильм по видику... А более всего любил он почитать хорошую книжку – и даже не почитать, а перечитать: он был высоко квалифицированным читателем.

    – ...А к людям?

    Б.С. – Он был, повторяю, человеком эмоциональным, с удовольствием (особенно в молодости) и легко сходился с людьми. Если угодно – увлекался новыми людьми. Но у него очень многое зависело от настроения. Если Аркадий Натанович в хорошем настроении, – трудно представить себе человека более веселого, обаятельного, доброжелательного, терпимого, остроумного, легкого, жизнерадостного. Но если настроения нет, если хандра навалилась, – тогда лучше под руку ему не подворачиваться, он становился совсем другим человеком и в эти минуты рекомендовалось держаться от него подальше. И вообще он как-то уставал от людей. Редко кто из его знакомых может похвастаться, что ТЕСНО общался с ним больше пяти-шести лет. Потом обычно наступало известное охлаждение...

    – О чем вы беседовали с Аркадием Натановичем в последнее время? Наверное, о том же, что и все мы: политика, цены, проблемы?

    Б.С. – Да, конечно, первые годы перестройки мы много говорили о политике, о ближайшем будущем, пытались проанализировать происходящее и понять, что там «за поворотом, в глубине»... Разумеется, ждали путча – в той или иной форме. Написали «Жиды города Питера»... Правда, в последний год болезнь уже давала о себе знать – Аркадий Натанович стал гораздо меньше интересоваться политикой, сделался к ней почти равнодушен... В августовские дни я звонил ему, поздравлял с днем рождения, мы говорили о провале переворота... Он чувствовал себя неважно, но мне и в голову не пришло тогда, что все может так страшно и быстро кончиться...

    – Вопрос последний: где Аркадий Натанович похоронен?

    Б.С. – Как он и просил, прах его был развеян над Подмосковьем.
    Скрыть текст


    © Интервью с Б. Н. Стругацким
    19 сентября 1992 года

    Я не сдурела, я вообще такая. ©

  • Под окнами парк, в парке гуляют пациенты соседней больницы. Кто-то хохочет, кто-то играет с детьми, кто-то разговаривает в кустах.
    - Ты меня слышишь? Я хотел тебе рассказать. Ты меня точно слышишь? Я очень хотел тебе рассказать! Я люблю тебя. Слышишь? У нас тут такое... Ты знаешь, да? Но это не главное. Главное - я люблю тебя! Ты меня точно слышишь?

    Носится по дорожке - то ли мальчик, то ли девочка, бесполый, хрупкий, лохматый, в джинсах. Без собеседника, без телефона. Один.
    - Ты меня слышишь? Я люблю тебя.
    Когда раздается сирена, их уводят в дом, под защиту лестничной клетки. И оттуда, под взрывы, под детский плач:
    - Ты меня слышишь? Ты меня точно слышишь?
    Я люблю тебя.
    Я люблю тебя.
    Я люблю тебя.

    Бат Ям. Есть гостевая комната с двухспальной кроватью и кошка. Можем принять семью с двумя детьми и каким-нибудь животным.
    Кирьят-Оно, есть свободная комната, можем принять пару с ребенком.
    Кармиэль, две свободные комнаты и три двуспальные кровати. Домик с садом, идеальные условия для курящих.
    (из объявлений в сетевом сообществе "Самооборона")


    Показать скрытый текст
    - Всем шалом, начинаем девятое совещание по разработке вспомогательных тестов для боевых частей. Ханан, оторвись от телефона, я тебе сейчас голову оторву. Нурит, ты не смотришь в окно, ты ведешь протокол. По исследованиям, которые провела наша группа, стало очевидно (сирена) блин, опять не дают работать. Быстро все в убежище, что значит "соберу бумажки", какие бумажки, бегом в комнату номер восемнадцать. Кто спросил "а насколько она защищена"? Черт знает, вообще-то, но вот инструкция командования: "В случае сирены все перемещаются в комнату номер восемнадцать". Неважно, насколько она защищена, важно, что она - номер восемнадцать. Все прибежали? Сели на корточки у стены, руки на голову, голову пригнуть к коленям. Считаем десять минут.
    Бум.
    Бум.
    БУМ.
    - У нас дома обычно тише, да. Хотя чаще.
    Это Нурит, она живет в Сдероте. С десяти лет под сирены над головой.
    - Нет, это не попали. (Бум!) И это не попали, звук другой. (БУМ!) А вот это попали.
    Со стены мягко сыплется штукатурка. Десять минут истекли. Пошли обратно.

    Живу в Ришоне. Могу предоставить свою кровать, сама перейду в салон.
    Ариэль. Гостевая комната с диваном, там же на полу можно положить матрас.
    Комната в Тель-Авиве. Одна кровать для двоих человек.


    - В этом исследовании мы хотели подчеркнуть важность тех качеств солдат, которые позволяют нам прогнозировать (сирена). Побежали!
    Комната номер восемнадцать, сели на корточки у стены, руки на голову, голову к коленям. Считаем десять минут.
    Свист. Бум. Бум. Свист. Вой скорой помощи. Еще одна сирена.
    - Слушайте, давайте прямо тут продолжим, у меня ноги устали бегать туда-сюда.
    - Тебе хорошо, а мы еще спускаемся три этажа!
    - Ничего, похудеешь... Так вот, те характеристики солдат, которые являются свидетельством (сирена) сели на корточки, руки на голову, пригнули голову. Бум!
    Ронен негромко молится, Ханан негромко матерится.
    Нурит хихикает.
    - Моя мама не разрешает мне слушать такие слова.
    - А ездить сюда на службу тебе мама разрешает?
    - Да. Тут безопасней, чем у нас.
    Бум. Бум. БУМ. Стена трясется. Руки на голову, голову пригнуть.
    - У меня уже шея болит!
    - Сделать тебе массаж?
    - Убери руки. Нахал.
    - Ну а чего, я только массаж, я же не предлагаю тебе...
    БУМ!!! Ого, хватит трепаться, быстро всем лечь у стены.
    - О, а вот теперь предлагаю.
    - Пошляк. Мне мама не разрешает...
    БУМ!
    Черт, черт, черт. Нельзя показывать им, что я боюсь. Они же дети.
    - Лена, у тебя дома есть животные?
    Руки трясутся. Нельзя, нельзя, нельзя.
    - Есть. Собака.
    - А как вы затаскиваете её в убежище?
    - Нурит, Лена в Иерусалиме живет!
    - Ой, верно. Хорошо вам в Иерусалиме. С собакой никаких проблем.
    Это точно. Куда пошли? Какие "десять минут"? Кому сказали, здесь и сидеть!
    - Лена, мы на минуточку. Мы сейчас.

    Мы в Араде, до нас не достреливают. Можем принять пожилую пару или двух женщин. Желательно - некурящих (мой ребенок - астматик).
    Петах-Тиква. Можем принять семью с ребенком и собакой.
    Хайфа. Есть отдельная комната с двуспальным диваном. Будем рады принять женщину с ребёнком или двумя.


    Нурит хихикает, Ханан и Ронен увлекают ее в коридор. Лена осторожно выглядывает наружу: там солнце, пыль и тишина. Может, выйти? Сирена. Вот зараза, а эти герои где?
    Бегут обратно. Что-то тащат.
    - Вы с ума сошли, где вы шляетесь, я же сказала...
    Бум!
    Быстро под стену, руки на голову... это еще что?
    Огромный кремовый торт.
    - Лена, у тебя же сегодня день рождения!
    - Оу. Да.
    - Мы хотели тебя поздравить!

    Гуш Эцион, поселение Элазар. Есть комната для взрослых и комната для детей.
    Хайфа, одна небольшая комната. Могу принять одного-двух человек.
    Мы живём в Самарии, в поселение Римоним. Готовы принять семью с детьми. Есть диван в салоне, раскладушка, раскладывающееся кресло, маленький диванчик... как-нибудь разместимся.


    Достают коробку свечей и начинают втыкать свечи в торт. Сорок штук. Воткнули десять, опять сирена.
    - Легли, быстро! Руки на голову, голову пригнуть!
    Бум.
    Тишина.
    Встали.
    Еще десять свечей. Двадцать одна, двадцать две. Тридцать девять.
    - Ханан, почему ты купил такой маленький торт?
    - Это был самый большой торт в магазине! Я не виноват, что ей так много лет!
    - Я тебя убью "много лет"!
    Сирена.
    - Без тебя убьют...
    Легли. Встали. Запасливый Ронен вынул спички, зажгли свечи. Сорок штук.

    Есть комната в Тель-Авиве с одной кроватью.
    Живу севернее Явне, у нас уже нет сирен. Могу положить пару человек на полу на матрасах.
    Клиль, деревушка в Западной Галилее. В доме есть ещё две гостевые спальни. Семью-две можно принять с комфортом, человек десять - вповалку.


    - Дорогая Лена, ты лучший в мире командир, мы поздравляем тебя с днем рожденья! Давай, загадывай желание!
    Сирена.
    - Может, хрен с ней?
    - Я тебе дам хрен с ней! Быстро лечь!

    Упали под стену. Руки на голову, голову вниз. Бум! Стена трясется. На столе торт, на торте горят праздничные свечи. Сорок штук.
    Какое бы мне желание загадать, вот уж действительно.

    Живу одна, есть место для женщины с ребёнком.
    Натания, свободен салон с раздвигающимся диваном.
    Мы тоже с юга, но в Эйлате пока не бомбят. Примем людей, можно с собаками, кошками, птичками и хомячками.

    - В пятницу утром в отделе должен дежурить один офицер и один солдат. Из офицеров приеду я. Кто из солдат?
    Нурит дожевывает торт и облизывает пальцы.
    - Давайте я. Мне все равно, я привыкла. У нас все равно сирены чаще, чем здесь
    Бум!
    - ...раньше были.
    - Нурит, тебя мама не отпустит!
    - Отпустит, если я скажу, что ты уехал домой.

    Иерусалим, семья с двумя детьми и собакой, можем разместить еще одну семью.
    Скрыть текст


    Домой.
    Хуже всего - когда сирена застает в дороге. Надо остановиться, вылезти из машины на пустое шоссе, лечь на землю и ждать.
    Бум! Далеко.
    Радио говорит, что прозвучала сирена в Иерусалиме. Там дети дома одни.
    - Ханочка, ты меня слышишь? Не надо плакать, бегите в папин кабинет. Закройте дверь, Астру возьмите с собой. Что значит "не хочет"? Тащите силой.
    Собачий лай, вой сирен. Далекие взрывы. Вернуться в машину - уже все равно. Домой, быстрее домой.
    Ты меня слышишь?
    Не надо плакать.
    Я люблю тебя.
    Я люблю тебя.
    Я люблю тебя.
    Ты меня точно слышишь?
    Домой.

    © Виктория Райхер. С собаками, кошками, птичками и хомячками.

    Я не сдурела, я вообще такая. ©

  • Hа кpыше

    Ахиллес смотpел в оптический пpицел, зажмypив один глаз, и даже высyнyв язык от yсеpдия.

    В пеpекpестье пpицела была Чеpепаха, неспешно бегyщая по тpассе.

    - Hy, я тебя, - сказал Ахиллес, и нажал на кypок.

    Hичего не пpоизошло.

    - Hy, я тебя! - yже пpосительно пpоизнес Ахиллес, снова нажимая на кypок.

    - Hичего не выйдет, - сказал голос.

    - Пpостите? Кто говоpит? - спpосил Ахиллес, оглядываясь.

    - Это я, Пyля, - сказала Пyля, - Видите ли, пока долечy до места, где сейчас Чеpепаха, она пpойдет какое-то pасстояние...

    - Hет, - сказал Ахиллес, - Hет, только не это.

    - а если на полпyти междy нами была бы еще Чеpепаха, то ее тоже не догнать. В итоге, мне пpосто не сдвинyться с места - пожаловалась Пyля.

    - Да и нет там никакой Чеpепахи, - пpиятным баpитоном вдpyг сказал Оптический Пpицел, - Ведь светy ее тоже не догнать, а, следовательно, - и не отpазиться. У Ахиллеса галлюцинации.

    - Позвольте, - возмyтилась Пyля, - Hо я тоже ее видела! Кpоме того, говоpя о свете, мы можем обpатиться в дpyгyю область физики, и тогда...

    Ахиллес тихонько отложил винтовкy, и пошел к лестнице с кpыши. Когда до него доносились отголоски споpа, он вздpагивал.

    Банк

    - Может, еще мешочек? - спpосила Чеpепаха.

    - Ты yвеpена? Тyт и так очень много. Ты бyдешь очень медленно...

    - Ахиллес, - yкоpизненно сказала Чеpепаха. Ахиллес осекся, потом пожал плечами.

    - Хоpошо, еще один мешок.

    Когда он закpепил еще мешок, Чеpепаха сдвинyлась с места:

    - Вpоде все ноpмально. Hy, я пошла.

    - Бывай, - сказал Ахиллес, пpисаживаясь на остатки мебели. Hаблюдая, как Чеpепаха пpоползает чеpез pазлом в стене, он мечтательно бyбнил себе под нос:

    - Скажy им "Это Чеpепаха! Она заставила меня! Вы еще можете ее догнать!". Или нет.Лyчше "Вот она, ловите ее!""Чеpепаха - воp, деpжите ее!".

    С yлицы доносились сиpены полицейских машин, подъезжавших к банкy.

    Сyвениpы из Тpои

    - А вот это мы Одиссеем на фоне тpоянской стены, - сказал Ахиллес.

    Чеpепаха пpисмотpелась:

    - Как интеpесно. Что это там на ней напи...

    - А это, - поспешно пеpебил Ахиллес, показывая новyю фотогpафию, - Та самая Елена Тpоянская.

    - Да нy?!

    Где-то с минyтy Чеpепаха пpистально всматpивалась в фотогpафию. Потом подняла взгляд на Ахиллеса. Взгляд был очень выpазительным.

    - Знаешь, - сказал Ахиллес, - Hе я начал тpоянскyю войнy. Hечего на меня так смотpеть.

    - Все в поpядке, - сказала Чеpепаха, - Она действительно пpекpасна. Сто тысяч гpеков не могyт ошибаться.

    Ахиллес недовеpчиво хмыкнyл, и пpодолжил:

    - Ладно, а на этой я.- Ох.

    - Удачная фотогpафия, - оживилась Чеpепаха - Hадо же было так момент поймать.

    - Hе может быть, - с отчаянием сказал Ахиллес, - Я дyмал, я ее выкинyл.

    - А ты ничего полyчился, - сказала Чеpепаха, - Эта стpела в пятке пpидает тебе очень сеpьезный вид.

    - Мне не стоило знакомить Паpиса с Зеноном, - сказал Ахиллес, - Я стал жеpтвой их pасхождения во взглядах.

    - А на заднем плане что?

    - Конь, - бypкнyл Ахиллес, - Тpоянский.

    - Вот это? - спpосила Чеpепаха.

    - Что тебе на этот pаз не нpавится?

    - Hичего. Hичего. У вас была веселая осада. И тепеpь становится понятно, откyда pастyт ноги y мифа пpо Годзиллy.

    Чеpепаха пошаpила на дне коpобки с фотогpафиями и сyвениpами.

    - Ого. Что это такое?

    - Ключ от гоpода, - сказал Ахиллес.

    - А зачем он?

    - Победители после осады полyчают ключ от гоpода. Это тpадиция.

    - Hет, я спpашиваю, зачем нyжен ключ от гоpода?

    - Hy, ты даешь, - изyмился Ахиллес, - Ты, когда из дома выходишь, pазве двеpи не запиpаешь? А тyт - целый гоpод. Еще влезет кто, натопчет. Когда все кончилось, мы его запеpли, и pазошлись по своим делам.

    - Здоpово, - сказала Чеpепаха, - Вот это, я понимаю, сyвениp. А можно, я его себе оставлю?

    - Да, пожалyйста, - пожал плечами Ахиллес, - Hе отдавай только никомy. Заглянем как-нибyдь.

    - Что ты, - изyмилась Чеpепаха, - Hикомy-никомy. Скоpее со мной полено заговоpит, чем я комy-нибyдь его отдам.

    Пока она беpежно пpятала изящный золотой ключ в каpман, Ахиллес пытался понять, что же его так настоpожило.
    ...
    ...


    источник:
    http://www.netslova.ru/matveev/aich.html

    Нельзя выразить Невыразимое!

  • 1.
    …Вот, скажем, в вагоне поезда Москва — Магнитогорск маленький стриженый мальчик хорошо себя ведет на радость своей строгой, но ласковой бабушке. Мальчик тихо рисует звездочки по трафарету, потом тихо ест печенье, потом тихо смотрит в окно, потом учится писать под бабушкиным руководством. Мальчик пишет «маму», потом «папу», потом, после некоторых усилий, связанных с буквой «Ф», — «бабу Фиру», потом «бабу Таню». Наступает творческая пауза.
    — Я хочу написать Настю! — говорит мальчик.
    — Зачем Настю? — говорит бабушка. — Давай напишем Катю.
    — Нет, Настю! — настаивает мальчик.
    — Ты так хорошо с Катей играл! — говорит бабушка. — Катя тебе зайчика подарила. Пиши лучше Катю!
    — Настю! — говорит мальчик и начинает медленно выдвигать обиженную нижнюю губку.
    — Одни нервы от твоей Насти, — со вздохом говорит бабушка. — Ладно, пиши свою Настю.

    2.
    …Вот, скажем, очень пожилой, очень чисто выбритый человек умывает первым снегом очень молодого, очень бородатого щенка терьера, сильно перемазанного селедкой из ближайшего мусорного бака, и строго выговаривает: «Василий! Кто из нас бывший боцман — вы или я?»

    3.
    ...Вот, скажем, приехавшая в гости к своей израильской подруге молодая дама, наслышанная про чудеса здешней спа-индустрии, выбирает, куда бы сходить в выходной. Находит профильный сайт на английском, читает отзывы, гуглит, то-се.
    — О, — говорит она наконец, — вот это прямо отлично звучит. Полный день, бонусный маникюр, халатики такие красивые. И дешево, реально. Прямо сильно дешево. Это где находится?
    Израильская подруга заглядывает даме через плечо.
    — Это, котик, палестинские территории, — говорит она.
    — Эх, — говорит дама со вздохом. — То-то здесь написано: «Массаж горячими камнями»...

    4.
    ...Вот, скажем, продавщица очень элитного гастронома тихо говорит другой продавщице очень элитного гастронома в довольно оживленном полуночном торговом зале: «Утром жрут, днем жрут, ночью вон тоже жрут... Сильно, видно, нервничают, богатенькие-то».

    5.
    ...Вот, скажем, в ходе очередной кухонной беседы про пораужевалитьиличто московская творческая интеллигенция интересуется друг у друга, какие конкретно гонения со стороны кровавого режима могли бы давать творческим людям право на политическое убежище. Ну, скажем, обмахивание выставки казацким кадилом — это уже да или еще нет? Непринятие статьи в региональную режимную газету — это уже нет или еще да? Ну, и другие важные примеры. И главное, интересуется друг у друга московская творческая интеллигенция, как в наши времена просят политического убежища? Не вопят же «Остановите самолет и т.д.», пролетая над территорией ФРГ? А что делают? Идут в посольство? И тут художник М. говорит, что у него есть история про успешный запрос политубежища, очень воодушевляющая. Про одного кота.
    Кот, как положено в среде собравшихся на этой кухне, шакалил у посольства одной европейской страны. Последовательно так шакалил, каждый день. Сначала вокруг забора отирался. Потом проник в калитку, стал по двору ходить. Потом, пару месяцев спустя, стал припадать к ступеням иностранного государства. С достоинством, но страдальчески мяучил про режим и прочее — не дали ему поставить в Большом балет «Как мыши стерха хоронили» или что. Ну, его сначала не очень замечали, а потом начали подкармливать, как он про балет-то заговорил («Грантоед», — понимающе говорят сидящие у холодильника). И в результате один посольский иностранный чиновник, ласковая душа, решил этого кота взять к себе. То есть дать ему политическое убежище окончательно и официально. И получилось очень хорошо: коту, во-первых, предоставили небольшое, но персональное жилье на территории иностранного государства, то есть коробку от принтера с детским одеяльцем. Вылечили ему за счет новой родины зубы. Сделали прививки. Приняли у него экзамен на знание местных законов — то есть убедились, что он ходит в лоток. И, наконец, выдали, реально, иностранный ветеринарный паспорт.
    — И стал кот порядочным европейским гражданином, — заканчивает художник М. со значением.
    Московская творческая интеллигенция под впечатлением и даже готова прямо сейчас начать приучаться к лотку. Но чувствуется, что художник М. хочет что-то добавить, однако смущается.
    — Понимаете, — говорит он наконец, — есть нюанс.
    — Ну? — спрашивает московская творческая интеллигенция.
    Художник М. вздыхает и честно говорит:
    — Кота кастрировали.

    © Линор Горалик. Пять историй про планы на будущее.

    Я не сдурела, я вообще такая. ©

  • Катя, как сложно сохранять внутренний баланс. Какие там тонкие настройки, как хрупко равновесие… Заглядываешь в себя, как боязливый хозяин на стук извне – через глазок, будто через дырочку от пули. Там ещё столько тёмных углов, Катя. Туда хочется заходить, вооружённым до зубов, но понимаешь, что даже это не даст ощущения безопасности.
    Так ребёнку всё кажется страшным в тёмной комнате. Но не самой темноты он боится, а того что рождается у него в голове. Мы населяем свой мир сами, и он совершенно не тождествен любому другому. Некоторые люди тратят огромное количество энергии, Катя, чтобы просто оставаться нормальными.

    Зимой темнеет, как в театре. В этой темноте снег падает – и разбивается насмерть.
    До тех пор, пока не получится высветлить всё внутреннее пространство, приходится снова двигаться по приборам. Человек сам себе - и дорога и дурак. Потому что все пути бесполезны, когда ты их знаешь, но не идешь к цели.
    Обязательно, но не сейчас… непременно, но не сегодня… Катя, люди лгут, полагая, что лгут другим. Проблема в том, что все мы думаем, будто у нас есть время. Время на другой шанс, время на подготовку, время на выбор, время на поиски смысла.
    А жизнь – это не поиск смысла. Жизнь – это его создание. Сейчас. Постоянно. И быть или не быть – это даже не вопрос, Катя. Это просто нерешительность.
    Решать за себя иногда труднее, чем за других. А воплощать решения в жизнь – труднее вдвойне. Ибо «каждому воздастся по деяниям его». Люди простодушные вообразили, что это произойдет после смерти…

    Временами чувствуешь свою уязвимость так остро, что звук падающего на пол волоска оглушает тебя.
    Некоторые думают, что это так легко – быть смешным и влюблённым в 17:30 зимним вечером вторника, стоя под мокрым снегом на автобусной остановке… когда у тебя отрастают корни и крылья одновременно, и тебя разрывает от противоречивого желания – прочно стоять на земле и немедленно взмыть к небу.
    Всё возможно, Катя. Но ничего не получается.
    Просто потому, что долгие годы нас учили, что «ложка есть».
    Когда мы были детьми, мы помнили всё, случалось оно или нет. Теперь мы забываем даже самые очевидные факты. Когда мы считали себя бессмертными, мы не жалели сил и времени на самые бесполезные занятия. Теперь мы не знаем, сколько у нас в запасе, поэтому пытаемся экономить и выбирать только самое целесообразное. Иногда я думаю, Катя, что смерть это не самое страшное в жизни. Самая большая утрата, это то, что умирает в нас, пока мы живы.

    Со мной случилось ещё одно небольшое открытие. Оказывается, прошлое отпускает нас, когда становится позапрошлым. Катя, воспоминания похожи на консервацию жизни. И нужно уже научиться выгребать из памяти то, что непригодно ни для настоящего, ни для будущего. Это заблуждение, что любой опыт считается хорошим. Даже из воздушных замков стоит выбирать только те, которым ты сможешь дать хоть какой-то фундамент. Иначе твой мир наполнится миражами.
    Я ещё пока не знаю, в чём смысл жизни. Я знаю только, в чём его нет. По-моему, это немало.
    У нас опять идёт снег.
    Из окон видно, как ветер качает деревья, и под фонарями на снегу прорисованы тени от веток. Отличная декорация для драмы или комедии. Ты замечала, Катя, что иногда это одно и то же кино?
    Как бы там ни было, мы все встретимся в титрах к этому фильму.
    И вот ещё что. Часто нам кажется, что стоит чуточку подправить ход своей жизни, чтобы всё было так, как надо. Не хватает только маленького чуда. Уже всё так, как надо, Катя.
    Иногда не нужно быть волшебником. Нужно быть волшебством.

    © Елена Касьян

    Я не сдурела, я вообще такая. ©

  • Когда в декабре внезапно, ни с того, ни с сего выпадает снег, ты ходишь по нему, объятый туповатым восторгом, как какой-нибудь негр преклонных годов, а он лежит, млея от самодовольства, и пытается искриться под фонарями, как настоящий. На чёрном костлявом сарае висит прилетевшее откуда-то из космических глубин объявление: «Внимание! Возможно падение сосулек! Просим извинить за причинённые неудобства!»

    ***
    По обледенелой тропинке скрежещут хрустальными копытцами волоокие девы, укутанные в собственные белоснежные крылья с песцовой оторочкой.
    - Прикинь, она мне говорит: «Выпишите первую строфу». Блин, да? Дура какая-то…
    - Урра-а! Наполеон! – кричит, обгоняя их, толстый каракулевый мальчик, с разбега набрасывается на столб и деловито, с оттяжкой, лупит его автоматом
    - Я ей говорю: «Елизавета Дмитриевна, а может, строку?» А она мне: «Нет, строфу!» Прикинь, да? Как их пускают преподавать с такими фефектами фикции?
    - Урра-а! Наполеон! – слышится впереди, в снежно-звёздных далях, пахнущих оттепелью и свежим арбузом. Вдоль дороги стоят и обалдело моргают фонарями столбы, которых только что под горячую руку отлупили вместо Наполеона.

    ***
    Парень в скверике посреди сугробов битый час играет с лабрадором в мячик. Оба устали, у обоих бессильно висят покрасневшие уши и дрожат обледенелые животы. На лицах обоих сквозь терпеливую, с героической ноткой, скуку читается: вот, смотрите, какие муки я принимаю, чтобы развлечь любимое животное!

    ***

    Из смутно сияющего окна третьего этажа высовывается старческая, вся в барашковых буклях, головка и кричит, перегибаясь вместе с плечами через подоконник:
    - Фима! Помни каждую минуту, что ты в новых сапогах! И не смей пинать калмышки, слышишь?

    Фима выпячивает грудь, увешенную седой карломарксовской бородой, хмурит кустистые брови и мелко смеётся. А калмышки впереди, на асфальте, сверкают так остро и соблазнительно, что я не удерживаюсь и даю ему лёгкий пас, незаметно поддев сапогом одну из них, самую шайбообразную и навязчивую. Он ловко отбивает её тростью, так что она, вращаясь и нестерпимо сверкая, уходит в кусты, и оттуда немедленно раздаётся всплеск воробьиной матерной ругани.

    ***
    Возле песочницы стоит снежная баба в шляпе Фредди Крюгера, наполовину скрывающей почти аутентичное лицо. У её подножия размашисто написано палкой на снегу: «Наташа (дура!)» Крупная щекастая девочка останавливается, заинтересовавшись сложной пунктуацией, довольно долго это изучает, видимо, проводя навскидку, на глазок почерковедческую экспертизу, потом поднимает голову и грозно спрашивает у прыгающей на площадке мелюзги:
    - Это кто написал?!
    - Пушкин! – дружно, с хорошо отрепетированной убедительностью отвечает мелюзга.
    - А-а, - почти успокоено говорит девочка и, не тронув ни чудовища, ни надписи, идёт дальше, с усилием выдирая ноги из сугробов.

    ***
    Ещё одну снежную бабу лепят сгрудившиеся во дворе взрослые мужики и тётеньки. Лепят сосредоточенно и усердно, не забывая по ходу дела похохатывать, дышать на руки и материться. Подойдя поближе, я слышу, что снежная баба тоже похохатывает и матерится тоненьким, полным счастья голоском. Подхожу ещё ближе – и вижу, что на самом деле это не снежная и не баба, а практически живая невеста в свадебном платье и фате. А собравшаяся вокруг неё публика это платье и эту фату расправляет и приводит в красивый фотогеничный вид. Судя по всему, они все собираются фотографироваться на фоне торчащего рядом кожно-венерологического диспансера. Диспансер, между прочим, очень красивый. Старинный и с колоннами.

    © Сестра Нибенимеда

    Я не сдурела, я вообще такая. ©

  • Пускай в камине прогорят
    Дубовые дрова!
    Пришла двенадцатая ночь
    С начала Рождества.
    В дому тепло. И в яслях спит
    Родившийся Христос.
    Уходит праздник. На дворе
    Ветер, снег и мороз.
    Давайте нынче пить вино,
    Пускай на дорогах мрак...
    И все не то, и все не так,
    Но что есть "то" и "так"?
    Пусть все сегодня за вином
    Не ту играют роль,
    И шут пусть станет королем,
    И будет шутом король.
    Сегодня умный будет глуп,
    И будет умен дурак.
    И все не то, и все не так,
    Но что есть "то" и "так"?
    Хей-хо! Веселье! Скуку прочь!
    На все дает права
    Одна двенадцатая ночь
    С начала Рождества!
    А завтра - что ж! - придет конец
    Веселью и вину.
    Конец шуту и королю,
    И глупости, и уму.
    Король отправится во дворец,
    А пьяный к себе в кабак,
    Ведь все не то, и все не так.
    Но что есть "то" и "так"?

    © У. Шекспир. перевод Д. Самойлова

    Я не сдурела, я вообще такая. ©

  • — Дорогие сограждане! — прокричал с трибуны бургомистр. — Позвольте представить вам нашего дорогого гостя. Это Дракон!
    Дракон сделал шажок вперёд и застенчиво раскланялся.
    — Как вы все можете убедиться, он велик, грозен и ужасен. Со следующего понедельника Дракон начнёт терроризировать наш город. Просьба отнестись к этому с пониманием.
    Бургомистр развернул длинный свиток с печатью.
    — А это — наш договор, заверенный у нотариуса. Сейчас зачитаю... Нет, целиком, пожалуй, зачитывать не буду, только отдельные моменты. Нижеподписавшийся Дракон обязуется поселиться в окрестностях нашего города на срок не менее ста сорока лет и ежечасно угрожать нашей безопасности самим фактом своего существования. Горожане, со своей стороны, обязаны еженедельно избирать и доставлять к пещере Дракона самую прекрасную тык... — бургомистр запнулся и вгляделся в текст, — тыкву..? да, тыкву города. Самую прекрасную. И два мешка ов... овса. Овса. Вот.
    — Я вегетарианец, — пояснил Дракон.

    © Бормор

    Я не сдурела, я вообще такая. ©

  • Прочитал «Драму на охоте» А.П.Чехова.
    Это – посильнее, чем Шерлок Холмс Конан-Дойля, прочитанный в юности. Можно сказать, открыл для себя Чехова.
    web-страница

    Нельзя выразить Невыразимое!

  • Когда долго не видишь никого или почти никого из тех, с кем привык говорить, начинает казаться, что все происходящее вокруг - либо несущественно, либо невербализуемо. Поэтому приходится делать усилие, чтобы вербализовывать - и несущественное в том числе, сбывать его, вылепливать, тщательно, как произведение искусства, постоянно помня, что оно - несущественно, и это не мое субъективное мнение, а реальность, вполне объективная, на кокетство не спишешь. Множество вещей в этом мире несущественны, пока не начинаешь заниматься ими вплотную, вдыхая в них жизнь, историю, слово и цвет.
    Я думаю, что таким образом и создается душа.
    Дело в том, что ее нет. Вот какой-то такой, особенной и единственной - нет ее. И в то же время есть - как особенна и единственна каждая капля воды в общем водовороте. Что дух веет, где хочет, и его всегда одно и то же количество в отсутствии пределов вселенной, как всегда одно и то же количество воды в пределах нашего мира. Что точно так же, как вода наполняет здесь все, даже песок в пустыне, дух наполняет свои территории, не умаляясь и не увеличиваясь, - проникая.
    А у человека есть некая точка, может быть, невероятно малая, которая отзывчива на эти веянья и круговороты духа; некая полость, дыра, нечто, что постоянно сквозит, и тянет, и заставляет наполнять смыслом любое действие - не ради результата, ради процесса. И что дух течет через человека, как вода через почву, и можно отдавать ей все, что у тебя есть, а можно превратиться в глину - и закрыться, или по крайней мере думать, что закрылся. И что любое действие сквозь эту дыру, даже очень малое, двигает так много, что часто его, это малое действие, невозможно отследить и невозможно в него поверить, как невозможно поверить в то, что война была проиграна из-за единственного гвоздя, выпавшего из подковы.
    Можно воспринимать себя как инструмент - и настраивать себя, и отлаживать, и учить отзываться на сквозняк музыкой. И это будет называться взращиванием души, хотя на самом деле - это способ передать из себя-почвы что-то для роста кому-то еще. Можно воспринимать эту точку как точку боли (и только боли) - и просто чувствовать ее и говорить "душа болит", и это будет так же правдиво, хотя не будет музыкой или передачей или вообще участием в круговороте. Можно ее вообще не воспринимать. А любой процесс мерять только результатом, отмахиваясь от всех напоминаний, где именно будет этот результат лет эдак через двести.
    (Хотя, кажется, придти к тому, чтобы она совсем не болела - невозможно, да и не нужно.)
    Но всегда вопрос будет упираться даже не в "есть что-то кроме меня", а в "есть что-то, кроме смерти". Потому что именно эта точка, малая, крохотная настолько, что при желании ею можно пренебречь, - и есть точка отсутствия смерти, та самая точка, где смерти нет и быть не может, потому что дух слишком занят, слишком в работе, слишком никогда не перестает, чтобы смерть хоть сколько-нибудь удерживалась там. Она вообще не выносит и чахнет, когда на нее не обращают внимания.
    К чему я это все. К тому, что если удается именно в эту точку поместить собственное внимание или хотя бы его часть, начинается та самая вечная жизнь, которая есть, здесь, сейчас, всегда.
    Правда, при этом регулярно кажется, что все, происходящее вокруг - существенно одинаково (или одинаково несущественно) либо невербализуемо.
    Но это именно кажется. При должном усилии можно действовать вопреки этому мороку.

    © Александр Шуйский (Стрейнджер)

    Я не сдурела, я вообще такая. ©

  • Владимир, по обыкновению терзал неживое, белое тело бумаги черными ранами строк. За спиной вдруг что-то упало, выругалось и кашлянуло.
    — Наконец-то, – не оборачиваясь, буркнул Владимир. – Где шатаемся-то?
    — Корпоратив у нас, – хихикнула Муза, усаживаясь на полу. – Молодых поэтов вызывали.
    — И что поэты? – совершенно без интереса поинтересовался Владимир. – Краснеют и заикаются?
    — Вдохновляются. На раз, – засмеялась Муза. – Представляешь, какую ахинею несут, когда их пятьдесят муз вдохновляет. А потом надо было угадать – кем вдохновлена именно эта строчка. Посмеялись, в общем.
    — Рад за тебя, – поджал губы Владимир. – Молодец. Развлекаешься себе в удовольствие. С поэтами. Молодец.
    Муза встала с пола и подошла к столу. Она погладила Владимира по лысине и засюсюкала:
    — А кто это у нас такой обииииженный тут? У кого тут мысли не текут вообще? Кто это у нас по три глагола подряд лепит?
    — Где три глагола? – вскинулся Владимир.
    — Шучу! — расхохоталась Муза и влепила подзатыльник – За Испуг! Кстати... А есть у нас что-то более человечное, чем подзатыльник? Ну, например, я могла бы поднять бокал за Испуг, а не прибегать к первобытному насилию.
    — Шампанское на кухне возьми, – отмахнулся Владимир. – Бокал сполосни – он из-под водки.
    На кухне хлопнула пробка, послышалось громкое «Ой! Куда, куда?!», булканье, раскатистая отрыжка и, наконец, звон бокала. Муза появилась с бокалом шампанского.
    — А чем стену вытереть можно? – невинно поинтересовалась она. – А то там... Ну, в общем...
    — Высохнет, – отмахнулся Владимир. – Ты не могла бы подойти?
    — Что у нас там? — Муза отхлебнула и подошла к столу. – Хммм. Итоги года?
    — Ну а чего? Положено же так, – смутился Владимир. – Все так делают.
    — Нажми триста шестьдесят пять раз на пробел, Владимир, – посоветовала Муза. – Будет символично. Триста шестьдесят пять пустых дней.
    — Злая ты! – обиделся Владимир . – А между прочим я... ну... например...
    — Вот-вот, – кивнула Муза. – Давай структурно – сначала бизнес. Деньги!
    — Какие деньги? – привычно ощетинился Владимир.
    — Вот-вот, – кивнула Муза. – Денег не случилось.
    — А стратегические знакомства и заделы на долгосрочную перспективу? – возразил Владимир. – Я же ведь в этом году...
    — Талантлив ты все-таки, Вова, – уважительно протянула Муза. – Пьянки заделами на перспективу называть – это, я тебе скажу, нерядовое что-то. Молодец.
    — Ну знаешь! – задохнулся Владимир. – Друзей стало больше у меня. В разы.
    — Это да, – закивала Муза. – И килограмм в тебе. Это, пожалуй, достижение.
    — Рассказы еще, – сказал Владимир.
    — Ну, это вот заделы на перспективу, по-моему, – хихикнула Муза. – Ни одного ж не закончил.
    — Угу. Точно. Я потом закончу, – кивнул Владимир и показал на фотографию на стене. – Нашел, наконец, ту единственную. Вот!
    — Так и напиши – три единственные за год, – Муза взглядом показала на ящик стола.
    Владимир открыл ящик стола и полюбовался на фотографии бывших единственных.
    — Все это было не то, – твердо сказал он.
    — Безусловно, – ехидно согласилась Муза. – Когда ж по-другому было-то. Будешь шампанского? Я принесу.
    — Мне коньяку, – попросил Владимир. – Там в шкафчике.
    На кухне хлопнула дверь шкафчика, вопль «Заррраза!!», звон бокала и бульканье. Муза появилась с бокалом коньяка и с бокалом шампанского. Владимир заметил, что шампанское в бокале несколько потемнело.
    — Коньяк с шампанским – это сильный коктейль, – хмыкнул Владимир. – Ты б застелила себе на всякий случай.
    — Ты не знаешь, чем поломанный ноготь можно склеить? – хмуро спросила Муза. – Сломала себе. Шкафчики твои...
    — Ничем, – покачал головой Владимир. – Ну, насколько я знаю.
    — Весь прогресс – напрасная ерунда! – вывела Муза и приложилась к бокалу.
    — Воистину, — согласился Владимир и отхлебнул коньяка. – Теперь к итогам.
    — Брось, мой тебе совет, – посоветовала Муза. – Расстроишься только.
    — Я настолько ничего... и никто? – моментально расстроился Владимир.
    — Ты прожил год, – успокоила Муза. – В основном, в хорошем настроении. Не голодал. В больнице не лежал. Каких тебе еще итогов, конь траншейный?
    — Нууу. Свершений может, – замялся Владимир.
    — Чтоб все ахнули ? – хмыкнула Муза. – Зачем?
    — Ну для себя тоже неплохо. Уверенности добавляет, – не согласился Владимир и отхлебнул еще.
    — Посуду вымыл, например. И прибрался. Это ли не подвиг по нынешним временам? – хихикнула Муза.
    — Елку поставил! – подхватил Владимир.
    — Старушку еще переведи через дорогу – и в новую жизнь героем, – посоветовала Муза.
    Владимир быстро оделся и выскочил из дома. Муза приложилась к бокалу, закурила и принялась смотреть куда-то внутрь себя, изредка улыбаясь. Через полчаса вернулся взбешенный Владимир.
    — Что со старушками происходит, а?! Это сволочи не все равно по какой стороне идти? Нет – сразу в крик, милицию вызывать. Задушили все порывы!
    — Коньяку выпей, – посоветовала Муза. – Это успокаивает.
    Они пили, курили, со смехом обсуждали творчество начинающего литератора Бантова, болтали о том, что импрессионизм в литературе – это ширма, а не жанр.
    — Нет уж праздника, понимаешь? – надрывно кричал Владимир. – Праздник Нового года умирает вместе с верой в Деда Мороза.
    — Ну глупости же, Вова! – возражала Муза. – Что за потребительство? В детстве ты ждал елку, подарок и каникулы. Потом это было праздником. Помнишь в общежитии?
    Они смеялись и в лицах показывали друг другу кто как напился тогда в общежитии.
    — Всего лишь еще одно годовое кольцо! – вещал Владимир.
    — Этот редкий дятел окольцован тридцать пять раз, – смеялась Муза. – У меня для тебя подарок.
    — Ты мой лучший подарок! – выдохнул почти счастливый Владимир.
    — Ну да. Но я еще принесла оливье, – улыбнулась Муза.
    — Вау! – воскликнул полностью счастливый Владимир. – Подожди.
    Он подошел к блокноту и написал «Итоги года». Чуть ниже дописал «К черту итоги! Я счастлив. Чего и вам желаю. С Новым Годом всех!».
    — Круто, – похвалила Муза. – Уходи в миниатюры. А еще лучше в слоганы. Твое это.

    © Сергей Узун. Итоги года.

    Я не сдурела, я вообще такая. ©

  • Тревожьтесь обо мне
    пристрастно и глубоко.
    Не стойте в стороне,
    когда мне одиноко.
    В усердии пустом
    на мелком не ловите.
    За все мое «потом»
    мое «сейчас» любите.
    Когда я в чем спешу,
    прошу вас — не серчайте,
    а если вам пишу,
    на письма отвечайте.
    Твердите, что «пора!»
    всегдашним братским взглядом.
    Желайте мне добра
    и рядом и не рядом.
    Надейтесь высоко
    и сердцем и глазами...
    Спасибо вам за то,
    что будете друзьями!

    © Евгений Евтушенко

    Я не сдурела, я вообще такая. ©

  • Большинство слышанных мною интеллигентных московских разговоров последнего времени имеют четкую единую повестку: "1) Замыслил я побег; 2) Обмыслил я побег; 3) Осмыслил я побег - прилёг и не побёг".

    © Линор Горалик

    Я не сдурела, я вообще такая. ©

  • Нужно было отдать последний долг покойному, сказав ему: «здравствуй и прощай!»

    Гости изумлённо притихли, когда я появился в зале не просто под руку с дамой, но ещё и в мужском костюме.

    Его светлость поздоровался с нами самым радостным, до неприличия веселым способом.

    Пустоту гостиной красиво оттеняли залитые солнцем большие окна.

    От усталости у меня ноги буквально ходили ходуном!

    Это был тот самый браконьер, осмелившийся подстрелить фазана – (бедняга после этого попал в больницу)!

    Мимолетные встречи с растворявшимися на моих глазах в неизвестности людьми меня слегка огорчали.

    Ройстон занимался своей работой, всё больше и больше удаляясь при этом от дел.

    Я прошёл через обшитый деревянными панелями дверной проход и очутился лицом к лицу с Форрестом.

    Лифт поднял нас на три яруса только после обильного ужина и десерта.

    Помидорам на его столе предшествовали утиный суп и череда устриц.

    Детектив Снейб предпочитал, чтобы его дела касались только особо опасных преступников.

    Словно почувствовав, что мы говорим о нем, старик повернулся к нам и ухмыльнулся, обнажив два единственных зуба, торчащих между десной и челюстью.

    Наш подопечный облокотился на стол с задумчивым видом, и его массивная, уставленная тарелками поверхность прогнулась и затрещала.

    Его глаза были серыми и проникновенными, как у гадюки, а острые скулы свидетельствовали об артистических наклонностях

    Сидевший рядом со мной в ложе баронет вздрогнул и весь покрылся мурашками.

    На какой-то момент гримаса отвращения стерла гримасу ненависти с ее лица, но то, что скрывалось под всем этим, оказалось еще страшнее.

    Творение Кристофера Рена, когда мы вбежали внутрь, спасаясь от погони, несмотря на нашу спешку, неустанно продолжало нас восхищать своим величием.

    Оторвав доски от ящика, мы обнаружили, что часовой механизм уже приведен в действие. – Думаю, нам следует отнести это в Скотланд-Ярд, – сказал мой друг.

    Поколебавшись, Холмс взялся за крышку и с усилием попытался открыть ее. Она приподнялась на четверть дюйма и опять упала назад.. Он снова и снова предпринимал попытки, пока не заметил ключ, все еще торчащий в замке сундука

    Огромная ветка дуба летала снаружи и царапала стекло.

    Колеблющееся пламя свечи отражалось в простынях.

    - Самое время бежать! – воскликнул я. – Может быть, воспользуемся дверью?

    © Ещё чуть-чуть из серии «он славно пишет-переводит»

    Я не сдурела, я вообще такая. ©

  • МОЛИТВА СТАРЕЮЩЕГО ЧЕЛОВЕКА
    Эту молитву, которую должен знать каждый, сотворила Тереза Авильская (Donna Teresa Maria Sanches de Cepeda y Ahumada (1515-1582)

    Господи, ты знаешь лучше меня, что я скоро состарюсь.
    Удержи меня от рокового обыкновения думать, что я обязан по любому поводу что-то сказать…
    Спаси меня от стремления вмешиваться в дела каждого, чтобы что-то улучшить.
    Пусть я буду размышляющим, но не занудой. Полезным, но не деспотом.
    Охрани меня от соблазна детально излагать бесконечные подробности.
    Дай мне крылья, чтобы я в немощи достигал цели.
    Опечатай мои уста, если я хочу повести речь о болезнях. Их становится все больше, а удовольствие без конца рассказывать о них – все слаще.
    Не осмеливаюсь просить тебя улучшить мою память, но приумножь мое человеколюбие,
    Усмири мою самоуверенность, когда случится моей памятливости столкнуться с памятью других.
    Об одном прошу, Господи, не щади меня, когда у тебя будет случай преподать мне блистательный урок,
    доказав, что и я могу ошибаться.
    Если я умел бывать радушным, сбереги во мне эту способность. Право, я не собираюсь превращаться в святого: иные у них невыносимы в близком общении. Однако и люди кислого нрава – вершинные творения самого дьявола.
    Научи меня открывать хорошее там, где его не ждут, и распознавать неожиданные таланты в других людях.
    Взято отсюда.

    По ссылкам дальше есть ещё такой текст:
    Вот цитата из беседы Валерия Выжутовича с Алексеем Германом в канун 70-летия писателя.
    "- Вы сами это написали?
    – Нет, получил в наследство от моего отца.
    – Это он написал?
    – Нет, «Молитву человека пожилого возраста» папе прислал писатель и ученый Даниил Данин, блестящий во всех отношениях человек. Он легко окончил два университетских факультета, а когда начались все эти сталинские штучки с разбором, кто хороший, кто плохой, и развернулась борьба с «безродными космополитами», он просто уехал в экспедицию, подальше от глаз, и какое-то время, пока не умер Сталин, работал в этой экспедиции. Потом, с наступлением «оттепели», его начали приглашать за границу, и он решил выучить английский язык. Он учил английский по «Трем поросятам». Выучил. Стал читать английские журналы и однажды в одном из них обнаружил вот эту молитву. Он ее перевел и прислал папе. С тех пор эта молитва в нашей семье. Она висела над столом моего отца, который человеком пожилого возраста никогда, в общем-то, и не был, умер молодым.
    - А вы эту молитву над своим столом когда повесили? На каком возрастном рубеже?
    – Я ее повесил, как только умер папа. Папа умер в 67-м году. Вот примерно тогда я ее и повесил.
    – А когда вы ее стали адресовать себе?
    – Я ее адресовал себе всегда."

    Я не сдурела, я вообще такая. ©

  • ***
    Телефонный разговор
    - Да. Да, я прекрасно понимаю, что этой книги у вас нет. Но скажите – вы всё хорошо проверили?
    - Конечно. Проверили по всем каталогам.
    - И что, её действительно нет?
    - Действительно нет, поверьте. Но это и неудивительно – в наших фондах нет изданий по автомобилестроению. У нас гуманитарный профиль.
    - Ну, да, да… Я понимаю. Но скажите - если я сама к вам сейчас приеду, вы мне её сразу дадите, или мне придётся минут десять подождать?

    ***
    Хрупкая дева – судя по лицу, первый курс и уже не первая пересдача.
    - А вот эту книгу я завтра смогу взять?
    - Конечно. Вы запомнили фамилию автора и заглавие?
    - А что, надо?
    - Увы.
    - А что мне делать? У меня телефон с фотоаппаратом в гардеробе остался!
    - Ничего страшного – вот ручка, вот листок. Перепишите автора с обложки.
    С сомнением вертит ручку в руках, заглядывая ей в противоположный конец, как под хвост. Потом со вздохом кладёт её на кафедру.
    - Нет, вы знаете, вы книжку не убирайте, а я пойду, схожу за телефоном…

    ***
    Дедушка. Не в валенках и не в зипуне, но как бы немножко и в них. По бороде видно, что только что вдумчиво исследовал пирожки в нашем буфете. По библиотеке ходит с лицом «я Ленина видел!» Моё любимое выражение лица.
    - Я вот тут…. для внучки книжки беру. В компьютер будет переводить! – Гордо улыбается, потом вдруг спохватывается и омрачается лицом - Скажите, а они у вас чистые? Вы их проверяете? Они ей никакой вирус в компьютер не занесут?

    ***
    Едва приняв книгу из моих рук, барышня хватается за поющий карман:
    - Ой, привет! Не, я громко не могу, я в библиотеке. Ну, как твой бутуз? Кушает хорошо? Что? Орёт всё время? Ну, это они все в таком возрасте… А имя-то какое выбрали? Да ты что?! Нет, я понимаю, что хотели оригинальное, но надо же такое, чтобы он мог потом с этим жить… Ой, - смотрит на книгу в свободной руке, - а назови его Шанский. Шан-ский. Нет, это не из фильма про Афоню, это лингвист такой, очень знаменитый. Классное имя – сразу дашь ребёнку шанс… Ой. Всё, я заканчиваю, а то тут на меня уже смотрят. Тут вообще по телефону, оказывается, нельзя…
    - Кот, что ли? – говорю я в мгновенном озарении.
    - Лапулька, - расплывается она в улыбке. – В полосочку. Я же говорю – Шанский.

    © Улов одного дня

    Я не сдурела, я вообще такая. ©

  • большое спасибо за подборку.

    В мире есть много кактусов, но не обязательно на них садиться

Записей на странице:

Перейти в форум

Модераторы: