Погода: -12°C
  • Подходят на перемене: привет, малыш.
    Скажи-ка, какой рукой ты пишешь и ешь?
    Он будет врать, они почувствуют ложь.
    У одного из них за спиной калаш.
    Один просто в штатском, и пара ещё святош.
    Ну что же ты врешь, малыш,
    что же ты нам врешь?
    Не нужно бояться, просто завтра зайдешь,
    получишь звезду, и ещё ты теперь сидишь
    в отдельном классе, вам отдали гараж.

    Я, например, амбидекстр, не наш, не ваш.
    На глаз и не отличишь.
    Левой держу карандаш,
    правой бросаю нож.
    Никто на меня не похож,
    ни сын и ни внук – потому что я одинок.

    Мне не страшно будет надеть
    отличительный знак.

    © Дана Сидерос

    Я не сдурела, я вообще такая. ©

  • — Тогда где же выход, Саня?
    — Выход… — Салазкин ссутулился и стал заново перекладывать листы. — Ответ давно всем известен. Такой простой, что над ним все смеются… Выход в любви. Речь не про ту любовь, что в дамских сериалах, а про общую привязанность людей друг к другу. Когда она греет каждого…

    Владислав Крапивин.

  • Все шло штатно, схватки были регулярны, роженица послушно тужилась, доктор дышал перегаром в маску. Ребенок родился и все пошло как-то не так. Младенец не закричал, а огляделся как-то осмысленно и сказал врачу:

    — Верх ногами как-то тут неуютно у вас. У меня есть мысль, что это вы меня держите за ноги. Давайте-ка меня перевернем.
    Доктор как-то совладал с собой и не выронил новорожденного. Он перевернул его и дал оглядеть родзал номер два.

    — Уныленько как-то. Не фонтан. – сообщил младенец. – Еще медсестры валяются на полу. Неаккуратно как-то.
    — Она только что в обморок упала. – сообщил врач. – Так-то она себя по-другому ведет. Я, кстати, ее понимаю. Не пил бы вчера – тоже бы упал, наверное.
    — Алкоголь, да. Он способствует. – кивнул младенец. – Удивление от мира притупляет. Наверное. Я-то еще не знаю об этом ничего.
    — Доктор, доктор! Кто у меня?! – заволновалась роженица.
    — Это сложный вопрос. – честно признался доктор.
    — Сеня у вас родился, мамаша. – сообщил младенец. – Мальчик. Пятьдесят четыре сантиметра. Три семьсот. Вы молодец.
    — Почему он не кричит, почему?! – закричала роженица.
    — А чего мне орать-то? – удивился младенец. – Тут достаточно тепло. Светло. Прибрано. Ну, если медсестру вынести – вообще порядок будет. Доктор вежливый. Хоть и пьющий подлец.
    — Да мы по чуть-чуть буквально. В ночи. – начал оправдываться доктор. – Скучно было... А кстати, да. Вы не кричите. А у меня процедура. Надо шлепнуть по попе, чтобы закричал.
    — Ты порно не пересмотрел? – сурово спросил младенец. – Это зачем еще?
    — Чтобы начать дышать. – сообщил доктор. – Нас так учили.
    — А без побоев вам не дышится? – ехидно поинтересовался младенец. – Без криков как-то начинать путь по жизни? Не?
    — Ну, это инструкция же... – замялся хирург.
    — А мозг? – сурово спросил новорожденный. – А подумать головой?

    — Ааааа! – закричала с пола очнувшаяся медсестра и отключилась обратно.
    — Доктор, почему мой ребенок так странно кричит?! – заволновалась роженица. – Как будто усатая женщина килограмм на семьдесят. Не скрывайте от меня ничего, доктор!
    — На себя посмотри! – сказала с пола медсестра, пригладила усы и вновь потеряла сознание.
    — Какая она у вас странная. – сказал младенец. – Пульсирующая в сознании.
    — Да, да. – согласился доктор. – Больше ничего странного в этой комнате нет. Я прямо чувствую как я седею под шапочкой.
    — Чего вдруг? – спросил младенец. – Чего бояться-то?
    — Да, как вам сказать-то... В общем, люди рождаются, как правило, бессознательными, слепыми, бессловесными. Я боюсь, как бы ваши родители от вас не отказались, даже. О крещении и думать не приходится.

    — Потому что я мыслю и говорю? – удивился младенец. – А так разве не удобнее?
    — Удобнее, конечно. Можно спросить – как вы себя чувствуете, например.
    — Голод ощущаю, например. – признался младенец. – Ну и желтушка будет. Куда без нее?
    — Это да. – согласился доктор. – Но чтобы я вас передал на кормление, я боюсь, вам надо прекратить разговаривать и немного покричать. А то молоко может пропасть.
    — Какой, п.5, прекрасный мир. – сказал новорожденный. – Поговорил – пропали продукты, поорал тупо — покормили. Так всегда будет?
    — В общем, да. –сказал доктор. – Так что? Заткнемся и поорем? Это больше ей надо. Ей сейчас ваша уникальность ни к чему.
    Доктор кивнул в сторону роженицы.
    — Ну тогда, да. Нафиг уникальность. – согласился младенец. – Мать же. Мать – это святое.
    Он подмигнул доктору, сморщился и закричал, как любой новорожденный.
    — Какой хорошенький! – бодро сказал доктор, подходя к роженице. – Поздравляю вас, мамаша.

    © Сергей Узун. Дивный, новый мир.

    Я не сдурела, я вообще такая. ©

  • Наша Таня громко плачет...
    Как будет звучать известный детский стих в устах разных поэтов.

    Здесь
    Забавно вышло :live:

    Видулин Пётр Михайлович, гвардии лейтенант
    командир взвода 120 мм миномётов минбатальона 12-й гв. мех. бригады 5-го гв. мех. корпуса 4-й гв. танковой армии 1-го Украинского фронта.

  • Мама меня тут спрашивает:

    - Тебе что на день рождения подарить?
    Я ей отвечаю:
    - Необитаемый остров.
    Она сразу тревожиться начинает:
    - Не надо, - говорит, - необитаемый остров! Там каннибалы!

    Вот это я называю - оптимизм. Сразу предположить, что даже на краю света твоего ребенка кто-то немедленно захочет.

    © Виктория Райхер

    Я не сдурела, я вообще такая. ©

  • По утрам кот поёт.
    У большинства котов его породы не мяв, а убедительное воркование.
    В нём слышны невозмутимые интонации гостя, которому нет нужды быть грубым с деревенской хозяйкой. Хлеб давай, милая. И млеко. И яйки. Всё давай, только без резких движений.
    Кот Матвей не таков.
    Едва стрелка часов добирается до пяти, в воздухе раздаётся плачущий голос. О, детка, солнце почти взошло! – поёт кот (йоу, мамми, йоу). – Но миска моя пуста! И через час она будет пуста, и через два. Жизнь тяжела, мамми (йоу!) Разве для этого был я рождён? Давай спросим у господа, мамми, пусть он ответит мне!
    В этот момент раздаётся звук, в котором любой владелец домашнего животного безошибочно определит удар кроссовки об кота.
    Песнь обрывается. Некоторое время Матвей осмысливает поразительное открытие: эти люди не любят блюза.
    Проходит десять минут.
    Тишину спящей квартиры вновь нарушает плачущий голос, и голос этот стремительно набирает силу.
    Я спросил у господа, мамми! – поёт кот. – Я спросил у господа, отчего миска моя пуста. Господь заплакал, мамми, о да, он зарыдал. Моя миска пуста, как моя жизнь, и до скончания моих дней будет так (йоу!)
    – Урою, тварь, – говорю я.
    Кот некоторое время молчит, а затем берёт на октаву выше.
    – У смерти всегда облик белого человека! – надрывается он. – Я слышу её поступь, мамми. Но лучше умереть быстро, чем тянуть эту лямку, йоу!
    Я встаю. Подхожу к миске. Она наполовину полна сухим кормом.
    – Ты совсем ума лишился? – говорю.
    Кот под столом флегматично играет на губной гармошке.
    Я досыпаю в миску еще две пригоршни корма и возвращаюсь под одеяло. Из кухни доносятся хруст и чавканье. Затем они смолкают и наступает тишина, которую в романах принято называть благословенной.
    Тихо.
    Тихо.
    Тихо.
    Бог мой, какое счастье: тихо.
    – О, чудный день! – прорезает тишину жизнерадостный голос кота. – О, чудный день! Когда господь утолил мои печали! Йе, мамми, йе! Кто утёр мои слёзы? Кто насытил мою утробу? Да будет славен он во веки веков! Я воззвал к нему, и он услышал. Йе!
    Раздаётся звук, наводящий любого владельца домашнего животного на мысль, что кроссовок было две.
    – И спиричуэлса они тоже не любят! – бормочет кот, убираясь под стол. – Господи, прости этих варваров.

    Елена Михайлова

  • Маруся живёт на дамбе между раем и адом
    у неё есть собака, птица в клетке и домик с садом
    Маруся живёт спокойно у неё работа такая
    караулить ад чтоб он не переливался на сторону рая

    Ад ведёт себя хорошо он занят своими делами
    мерно гудит и спокойно бурлит котлами
    в раю тишина и покой как и велено свыше
    рай сияет смеётся и тихо дышит

    Иногда Маруся открывает маленький краник
    набирает немножко ада чтобы полить герани
    известно они от этого ярче ну и остатки
    ада она выливает в кофе чтоб тот стал крепким и сладким

    Однажды ночью собака лает чувствует странное нечто
    Маруся выходит к дамбе и точно открылась течь там
    ад струится мерцает переливается под ногами
    ад расцветает под светом луны невиданными цветами

    Ад звучит как оркестр и пахнет как сто магнолий
    Маруся вдыхает ад и совершенно теряет волю
    оставь аду течь и рай превратится в море
    когда слишком много горя ты уже не чувствуешь горя

    В опасности есть восторг в бою упоенье
    в раю трепетанье крыл но только в аду движение
    но Маруся бежит сама не своя в свой домик, полураздета
    ей всё-таки жалко рая покоя его и света

    Хочется адского сада но жалко неба
    Маруся скорей со стола хватает краюху хлеба
    и залепляет мякишем всё откуда струится
    дымится переливается то с чем хочется слиться

    Как ни в чём ни бывало Маруся просыпается утром ранним
    собака виляет хвостом в саду как всегда герани
    но хлеба ни крошки в доме и Маруся сидит и плачет
    а кофе кипит в кофейнике да птичка по жёрдочке в клетке скачет.

    © Мария Стрельцова

    Я не сдурела, я вообще такая. ©

  • Я узнала: не существует ада
    для тех, кто ложится спать, не помыв посуду.
    Те, кто курит,
    необязательно рано умрут от рака легких.
    Далеко не все,
    кто плохо учился в школе,
    станут кассиршами в винно-водочном магазине.
    А еще
    можно подглядывать в карты соседа,
    если он не видит.

    Я узнала: не существует рая
    для тех, кто кормит грудью детей до года.
    Не опаздывать в школу еще не значит
    стать в итоге умным или счастливым.
    Грубость, вежливость или задумчивость -
    не дорога в вечность, а просто такие свойства.
    А еще
    недостаточно знать наизусть всего Пастернака,
    чтобы счастливо выйти замуж.

    Я узнала: не существует рая
    для тех, кто ложится спать, не помыв посуду.
    Я узнала: не существует ада
    для тех, кто кормит грудью детей до года.
    Существует только моя соседка Оксана,
    курящая и кормящая.
    Вежливая, смешливая, не моющая посуду,
    медалистка, отличница, мать-одиночка,
    страстная поклонница Пастернака.

    Я встречаю ее в винно-водочном магазине,
    где она, сутулясь, сидит на кассе
    и учит английский.
    Всегда здоровается, всегда улыбается,
    помнит имя моей собаки,
    предлагает таблетки от кашля,
    позавчера обсчитала меня на полтинник
    и пожелала хорошего вечера.

    У прилавка играет ее старший сын Мстислав
    по кличке ребенок, по фамилии не с кем оставить,
    по характеру стоик, по призванию террорист,
    по зодиаку — лев.
    Он играет на виолончели
    и низкие звуки
    долетают до неба, близкого в это время
    всем посетителям
    винно-водочного магазина.

    © Виктория Райхер

    Я не сдурела, я вообще такая. ©

  • Говорит ему: только пальцем меня не тронь,
    Когда сброшу кожу и лягу возле тебя
    Когда буду месить, вышивать, разводить огонь
    Обходи его стороной,
    Сторонись огня.
    У меня за плечами — десять сожженных кож,
    Семь голодных лет,
    И без счета — запретных тем.
    Потеряешь меня — и наново не найдешь,
    Среди чуди, ряби болотной
    И серых тел.

    На болото слетают лягушки из разных стран.
    И у каждой своя история и судьба.
    Только сказки похожи, есть схемы.. А-3, Б-2.
    Жили-были, давно когда-то
    Жила-была
    Глубоко под грудью серебряная игла
    Появилась и зацвела.

    Отложи вышивание, прялку отдай сестре,
    Пусть игла превратится в сердце,
    В яйцо,
    В щегла.
    Но опять
    Но опять ей чудится дымный крест,
    И опять пополам переламывается игла.

    Перемалывай острые крохотные концы,
    По горячей крови холодный плывет металл.
    Что ты видел страшного,
    Милый мой,
    Царский сын?
    Что ты знаешь о холоде,
    Кто тебя сюда звал?

    Отвернись, не смотри, не пытайся достать рукой.
    Я из пепла, из боли, коснись — пропаду, сгорю.
    Твой отец попросил меня за ночь испечь пирог.
    Мудрый царь
    Не ставит условий
    Мне
    К сентябрю.

    © Ольга Лишина

    Я не сдурела, я вообще такая. ©

  • Я люблю тебя навеки,
    А живу с тобою врозь.
    Я в часах сдвигаю стрелки,
    Чтобы время не сбылось,
    Я опять меняю ракурс,
    Чтобы виделось ясней.
    Подари нам, Боже, август
    На каких-то тридцать дней…

    Кораблю с дырявым днищем
    Снова в доке зимовать.
    Я стою почти что нищий –
    Что ещё тебе отдать?
    Моль почти доела парус,
    Время точит якоря.
    Подари нам, Боже, август
    И немного сентября…

    Над моим микрорайоном
    Ночь дырявит небеса.
    Я прошу за всех влюблённых,
    Если нам с тобой нельзя.

    Сентябри смыкают веки,
    Наши беды не всерьёз.
    Я люблю тебя навеки,
    А живу с тобою врозь.
    Виноградной грозди завязь
    Тяжелеет с каждым днём.
    Подари нам, Боже, август,
    Дальше мы переживём…

    © Елена Касьян

    Я не сдурела, я вообще такая. ©

  • Вот говорят — против природы не попрешь. Это, конечно, правда. Только ведь природа — это не то, как устроены все. Природа — это то, как устроен каждый.

    * * *

    По будильнику Дуся сразу плохая мать. С семи до половины восьмого, максимум до без четверти восемь. После этого пятнадцать минут жирная корова, переходящая в бабу за рулем, а потом в безответственного менеджера до обеда. Там снова жирная корова минут на сорок, в перерыве — курящая женщина (позор семьи) и опоздавшая пациентка зубного, ей же хуже. Дальше она хамоватая подчиненная до конца рабочего дня. Потом приходит время побыть бестолковой покупательницей — и бегом домой, к роли домохозяйки-лузера.

    Дома Дуся снова плохая мать и, вперемешку, негодная жена. Звонит телефон, и вот она уже бесчувственная дочь. Ненадолго, всего на час. Затем купание и укладка (плохая мать), семейный ужин (домохозяйка-лузер) и какой-нибудь сериал (тупая дура). Теперь в постель, побыть стареющим бревном, и можно спать.

    В соседней комнате засыпает дочка - волшебный цветочек, прекрасная птичка, нежная фея. Мечтает под одеялом: «Вырасту, стану такой как мама».

    Показать скрытый текст
    * * *
    Или вот, допустим, инопланетяне. Гигантские зеленые динозавры. Нет, лучше разноцветные скопления плазмы в мю-поле, что-то совершенно нечеловеческое. Сами дышат жидким азотом, но в рамках исследовательской программы устроили нечто вроде зоопарка. Создали подходящую атмосферу, развили микроклимат. Там у них жители с разных планет, и люди тоже есть. Немного. Двое.

    Один из них — это выпускник центральной восьмилетки города Копытинска (на вопрос о номере школы отвечает «красная»), хмурый, без определенных занятий, любит водку, телевизор и караоке. А второй — это вы.

    Остальные в зоопарке с других планет, и не то что не у всех есть членораздельная речь, а далеко не все определяются мозгом как одушевленные. Летающий газообразный зонтик, например. Или вот, в углу. Если его тронуть палочкой, оно бьется слабым током. Сложно сказать, это призыв к диалогу или что.

    Вы с копытинским следопытом держитесь друг к другу поближе, но оба, скажем так, разочарованы. Ну потому что надо же, из всех на свете людей… В общем, понятно. Вы для него тоже не подарок, не думайте. Ему бы лучше кого-нибудь из своих. Вам тоже, да.

    И тут приносят еду. Выглядит как гормонально озабоченный слизень, но пахнет приятно. Даже если вы собираетесь делать ноги из этого рая (куда? там мю-поле вокруг), имеет смысл поесть. К еде приносят что-то длинное и плоское — видимо, читали про ложки, но идею поняли не до конца.

    А рядом с нечеловеческой едой и странными предметами, сваленными прямо на то, что у нас назвали бы полом, неожиданно кладут зубочистки. Нормальные человеческие зубочистки, тонкие заостренные палочки правильного размера.

    Вы двое смотрите на эти зубочистки, совсем как дома, где они вечно падали и рассыпались, приходилось собирать и выбрасывать, они же с пола теперь, а тут так и лежат на полу. Осторожно берете одну, крутите в пальцах, подносите к носу, а она пахнет деревом. И сосед ваш по нарам этим инопланетным, остекленевший копытинский мальчик, тоже берет и нюхает — и вы знаете, что и ему они пахнут деревом, и что запах этот он помнит по дедовой даче. И вот вы сидите, как два идиота, как две обезьяны, да вы и есть теперь обезьяны, сидите в клетке, едите с пола, вертите в руках зубочистки и плачете хором, вытирая руками слезы.

    А хозяева института, разноцветные скопления плазмы, сигналят друг другу мю-полем: «Слушай, а как мы будем их различать?».

    * * *
    Если поставить рядом Льва Толстого, Джона Смита и Фрола Петрова по прозвищу «Дуб», сразу станет заметно, что Фрол из них самый высокий. Толстой — самый седой и длинноволосый, что же касается Смита, то он терпеть не может малину. Правда, это заметно не сразу, к тому же он уже умер. Толстой тоже умер, но он бессмертен. Инопланетяне поймали Дусю, а потом отпустили обратно, невозможно, иди отсюда. Мю-поле, оказывается, отлично впитывает эмоции. Так вот, оно порвалось.

    И Дуся бежит по полю — легкая как летающий зонтик, свежая как малина и седая, как Лев Толстой. Это она забыла те зубочистки. Бежит и шепчет себе под нос: черт с ними, черт с ними, черт с ними.
    Скрыть текст


    © Виктория Райхер. День знаний

    Я не сдурела, я вообще такая. ©

  • Тема сегодняшней беседы - "Морской закон". Кто же из тех, кто находится на суше и не имеет отношения к морю и кораблям, не слышал о нём? Ведь всё просто: кто последний встал из-за стола, тому и посуду мыть. Насколько этот закон применим на суше и на море, предлагаю и обсудить.
    Вашему вниманию предлагается воспоминание бывшего моряка Станислава Сахончика, который поведал свою историю о том, как морской закон применим на реальном корабле...
    Показать скрытый текст
    Станислав Сахончик
    На славном ледоколе «Илья Муромец», где начиналась моя морская служба, среди комсостава было немало холостяков (в основном разведенных), из-за неимения городских квартир живших по каютам, на практике воплощая в жизнь девиз адмирала Макарова «В море - дома!». Между прочим очень даже удобно, утром глаза продрал - уже на службе, после ужина прыгнул в тапочки – и ты уже у себя дома.
    И никуда с мыса Артур по темноте и холоду ехать не надо, все твое – здесь, кроме дам, конечно. Вот с дамами была сильная «напряженка» - до нас они просто не доезжали по причине сильной от города Владивостока удаленности. Поэтому вечера коротались по–мужски незатейливо - умеренными возлияниями по каютам и общей «травлей» в кают-компании у телевизора, причем темы для бесед были самыми разнообразными - от мировой политики до нюансов женской моды.
    Мне, как человеку пока еще не плававшему, было очень интересно слушать разные истории про дальние походы, боевые службы в Африке и разные приключения на разных широтах. Народ у нас был опытный, и слушать их, да еще под соответствующее сопровождение, было одно удовольствие. С закуской сложностей не было - завпрод Равиль (закоренелый холостяк) тоже жил на судне, провизионка пополнялась регулярно, посуду брали в буфете.
    Однажды второй помощник Юра Губаренко, крепко поругавшись с женой, в расстроенных чувствах заночевал на пароходе. Мы присели у него в каюте, сочувствовали, успокаивали, ну и, разумеется, слегка выпивали. Посидев часиков до одиннадцати, начали расползаться по каютам. Юра уже заклевал носом, и я, оставшись последним, стал убирать со стола.
    От стука тарелок в раковине Юра проснулся и удивленно спросил:
    - Ты чего это, док, творишь?
    - Как чего, убираю. Раз последний остался - по морскому закону положено убрать.
    - Салаговато мыслишь, братишка! Запомни - законы моря суровы: поел - посуду за борт!
    И Юра, ухмыляясь, хладнокровно вывалил тарелки и бутылки в открытый иллюминатор. Всплески за бортом подтвердили, что все дошло по адресу.
    А назавтра была тревога по флоту, потом начались учения, был короткий рейс в Совгавань. Обратно возвращались в шторм, ледокол мотало в килевой и бортовой качке с такой силой, что из гнезд в буфетной с грохотом повылетали почти все тарелки и чашки, так что есть стало просто не с чего. Вообще ледоколы с их яйцеобразным днищем и куцым широким корпусом всегда валило на борт так, что креномер на мостике показывал под 40 градусов. На мостике все пристегивались - в противном случае будешь летать по ходовой рубке от борта до борта. Для начинающих это был своеобразный тест на морские качества. Не укачался на ледоколе, не сбежал – значит, моряк из тебя выйдет.
    Когда, уже на подходе к базе, еду в кают-компанию подали в солдатских алюминиевых мисках, а компот - в железных кружках (что на военно-морском флоте является несомненным моветоном), расстроенный капитан, ткнув указующим перстом в старпома, дал ему два дня для пополнения посуды. Чиф по приходу сразу кинулся на береговую базу. На складах базы тарелок и стаканов, как на грех, не оказалось, и вечером закусывать из мисок стало до невозможности тоскливо и некомфортно.
    И тут-то мне пришел в голову пресловутый «морской закон». Я поделился этой светлой мыслью со старпомом, который был в тот день на вахте.
    Чиф, мгновенно сориентировался и, недолго думая, включил с утра в план работы учения по легководолазной подготовке с осмотром днища, и отправил «по холодку» за борт боцмана и двух матросов в аквалангах. Я торчал с санитарной сумкой на подстраховке, свободный от работ народ с любопытством отирался поблизости.
    Успех превзошел все ожидания. Песчаное дно под пароходом было усеяно пустыми бутылками, посудой и всяким железным хламом. Сильное течение в бухте не давало дну заиливаться, и все добро лежало как на витрине, полузанесенное песком. За борт вывалили грузовую сетку, матросы на дне, пуская крупные пузыри от удовольствия, загрузили ее тарелками, кружками и всякой, полезной для боцмана всячиной.
    Посуды за полчаса набралось немерено, плюс на десять ящиков пустых бутылок (потом чудесным образом трансформировавшиеся в два ящика дефицитного пива).
    Попались даже две позеленевшие мельхиоровые супницы с надписью « U.S. NAVY», видать еще с ленд-лизовских американских пароходов типа «Либерти», стоявших в Артуре во время войны. Их отдраили пастой ГОИ до блеска, и они еще долго украшали кают-компанию «Муромца».
    Трофейную посуду стащили в машинное отделение, ошпарили паром, замочили в хлорке и отдраили порошком. Проблема была решена - буфет ломился от посуды, да еще несколько запасных комплектов лежало в необъятных боцманских кладовых. Так и вышли из положения.
    Позже, когда я уже служил на танкере «Владимир Колечицкий», нам не хватило немного денег на покупку инструментов в судовой ансамбль (а идти предстояло в Красное море аж на 11 месяцев), мы еще разок вспомнили о различных трактовках «морского закона».
    В ходе «внеплановых осмотров днища для проверки катодной защиты» легководолазами было извлечено пустых бутылок столько, что забили ящиками кузов базовского «газона», а на вырученные от их сдачи деньги купили несколько дефицитных электрогитар и синтезатор. Радости пацанов не было предела.
    Причем почти все бутылки стояли на дне в вертикальном положении, поскольку дисциплинированно выбрасывались моряками из иллюминаторов наполовину заполненными водой, дабы не дрейфовали кучно возле бортов и не портили положительный имидж судна (еще один «морской закон»). Дурной пример, как известно заразителен, и на соседних пароходах народ тоже шустро «занырял» было за бутылками, пока комбриг, заподозривший неладное в непонятном служебном рвении водолазных специалистов, устным приказом эту лавочку не прихлопнул.
    Так что законы, даже морские, иногда, для пользы дела, подлежат, как говорят юристы, «расширительному толкованию», и когда я слышу про «морской закон» при уборке со стола после семейных посиделок, всегда вспоминаю этот случай с посудой. Однако жаль, что открытых иллюминаторов поблизости уже давно нет, убирать и мыть все же иногда приходится.
    Скрыть текст

    Видулин Пётр Михайлович, гвардии лейтенант
    командир взвода 120 мм миномётов минбатальона 12-й гв. мех. бригады 5-го гв. мех. корпуса 4-й гв. танковой армии 1-го Украинского фронта.

  • Молодость - она никуда не уходит.
    Она в потертой пижаме сидит напротив,
    обнимает чашку, потягивается, жует,
    а потом встает.
    Рассыпает веснушки, рассказывает анекдоты,
    пахнет печеньем, шампунем, ванилью, потом,
    держит шире карман
    и говорит «Ну мам!».

    Молодость никого никуда не водит.
    Ни замуж, ни за нос, она просто стоит в проходе,
    мурлычет песенку, плачет, несет ерунду,
    а ты спотыкаешься об нее на ходу.
    Каждый день она мелькает в осенней дымке,
    на руках у нее рисунки, на джинсах дырки,
    из-под фуфайки майка,
    на майке — зайка.

    У нее улыбка шире, чем кот в Чешире,
    и друзья в Бат-Яме, в Майями и на Кашире,
    ей за десять минут доверишь любой секрет -
    даже тот, которого нет.
    У нее на коленке след от карандаша,
    опять экзамен, бронхит и болит душа,
    Ты ей: «сходи к врачу!»,
    а она — не хочу!

    С ней бесполезно бороться, но сладко мириться,
    ее трудно вечером уложить, а с утра добудиться,
    ей сегодня кажется, что мир дурак и урод,
    а завтра наоборот.
    Своего здоровья и опыта ей не дашь,
    она лежит в темноте и грызет карандаш,
    мы для нее невидимки, заколки, фон,
    а она для нас — телефон.
    Позвони себе в бессонницу той ночи
    и промолчи.

    © Виктория Райхер

    Я не сдурела, я вообще такая. ©

  • Мне хотелось бы такие стихи сочинить,
    Острые, как бритва, тонкие, как клинок,
    Чтобы их ни обойти, ни переступить,
    Если уж вдохнул, то выдохнуть не мог.
    Чтобы понятно стало – вот она суть,
    Голая и простая, как костлявая смерть.
    Но пишу о том, что снова не уснуть,
    И ещё о том, что многое не успеть.
    Каждый как умеет коротает свой век –
    Утешает сердце, усмиряет плоть.
    А под окнами ложится белый-белый снег,
    И по снегу белому идёт Господь.
    И когда б ни вышел ты на свой порог
    (Уходя отсюда, оставаясь здесь),
    Он идёт по снегу, неустанный Бог,
    Чтобы ты увидел, что дорога есть.

    © Елена Касьян

    Я не сдурела, я вообще такая. ©

  • — Сегодня нового Тридевятого Царя выбирали, вместо Кощея-изверга. Терпели его, ирода, триста лет, всё, хватит!
    — А кого вместо него?
    — Ну, было два основных кандидата: Иван Дурак и Василиса Премудрая. Остальные так, мелочь. А у этих шансы неплохие, да. Но...
    — Что?
    — Да понимаешь, Иван — он, конечно, народный герой, свой, от сохи, но гы!— дурак же! А Василиса какая-то... премудрая больно. Да и не бабское это дело, царством править, верно я рассуждаю?
    — И за кого же ты лично проголосовал?
    — Ну как же! За Кощея-батюшку! Нет, он, конечно, воплощённое зло и всё такое, но зло знакомое. А от дурака да от бабы хрен знает, чего ожидать.

    © Бормор

    Я не сдурела, я вообще такая. ©

  • Дети уходят из города
    к чертовой матери.
    Дети уходят из города каждый март.
    Бросив дома с компьютерами, кроватями,
    в ранцы закинув Диккенсов и Дюма.

    Будто всегда не хватало колючек и кочек им,
    дети крадутся оврагами,
    прут сквозь лес,
    пишут родителям письма кошмарным почерком
    на промокашках, вымазанных в земле.

    Пишет Виталик:
    «Ваши манипуляции,
    ваши амбиции, акции напоказ
    можете сунуть в...
    я решил податься
    в вольные пастухи.
    Не вернусь. Пока».

    Пишет Кристина:
    «Сами учитесь пакостям,
    сами играйте в свой сериальный мир.
    Стану гадалкой, ведьмой, буду шептать костям
    тайны чужие, травы в котле томить».

    Пишет Вадим:
    «Сами любуйтесь закатом
    с мостиков города.
    Я же уйду за борт.
    Буду бродячим уличным музыкантом.
    Нашел учителя флейты:
    играет, как бог».

    Взрослые
    дорожат бетонными сотами,
    бредят дедлайнами, спят, считают рубли.
    Дети уходят из города.
    В марте.
    Сотнями.
    Ни одного сбежавшего
    не нашли.

    © Дана Сидерос

    Я не сдурела, я вообще такая. ©

  • Когда кончаются силы, первым кончается удовольствие. Как будто уходит солнце. Книги хмурые, фильмы серые, люди лишние. Вести машину вред, ходить ногами бред. Встать, чтобы вымыть чашку — нереально.

    Но встаешь. Потому что куда ты денешься, потому что дойти до парковки, потом за руль, потом доехать, открыть, закрыть, шаг, еще шаг, еще два. Когда сильно устал, особенно быстро ходишь: чтобы быстрее закончить идти.

    Это еще не называется «нет сил». Это только пасмурно. Но идешь же? Иду.

    Следующей кончается мотивация. Исчезает последнее чувство: чувство долга. Вроде срочно, вроде важно, вроде нужно… А, черт. Хочешь? Не хочу. Можешь? Не могу. Интересно? Нет. Но пойдешь? Пойду. Иду.

    Но даже это еще не называется… Ладно. Во всяком случае, ты пока встаешь.

    Дальше сдается тело.
    Ты ему: встань!
    А оно тебе ничего.
    Ты ему: я кому сказало?
    А оно тебе ничего.
    Ты ему: тучняк, опоздаем!
    А оно тебе ничего.
    Обратная связь как в синагоге - что хочешь, то и представляй. Может, оно ушло в астрал.

    Или вообще заболевает. Таскаешь его по врачам, уговариваешь не капризничать, не хамить, сдавать анализы, проходить проверки — все ради того, чтобы ему, то есть тебе, потом сказали:
    - Той фигни, про которую лучше не думать, мы не нашли. И другой, второй, тоже. Но, если продолжать переутомляться, то в следующий раз…
    Ужас, конечно. Но ведь не ужас-ужас-ужас. Идешь? Иду.

    Идешь. Ложишься. Лежишь. Смотришь в потолок, лежишь, ни о чем не думаешь, лежишь, плевать, спишь, не спишь, лежишь. Можешь встать? Может, и можешь. Все равно не встаешь.

    Нет сил — это когда тебе все равно, есть у тебя силы или нет.

    Лежишь, играешь в бревно. Дышишь. Некоторые, между прочим, уже не дышат. Вот у них, действительно, совсем нет больше сил.

    Темнота. Темнота. Темнота. Самая главная темнота — когда не видно даже темноты.

    А потом будто муравьи начинают ползать. Ой, мысль пробежала, щекотно! Ух ты, еще одна! Надо же, хочется кофе. А может, какао? Опа, уже и разница есть.

    Поднимает голову чувство долга. Кажется, мы тут поперек дороги легли. А вот это что было, река? Она кому-то нужна?

    Река, трава, душа, голова. Голову вымыть, какао выпить, надеть одежду, одеть надежду, и музыку сразу какую-нибудь. А вон ребенок симпатичный побежал… Ёлки, это же мой!

    И нарастает, нарастает. Хочется, можется, кажется — а может, уже не кажется? Книгу, фильм, человека, нравится, сбудется, сложится, давай, давай, давай!
    Пошли, побежали, полетели.

    А тело тебе: погоди, не беги, отдохни, вспомни, в прошлый раз ведь уже…
    А ты ему: Deo concedente!
    А Deo тебе: дура!
    А ты ему ничего.
    А на небе солнце.
    _______________
    * Deo concedente - "С божьего соизволения", стандартная формула начала процесса алхимической трансфомации.

    © Виктория Райхер

    Я не сдурела, я вообще такая. ©

  • ...Японцы, в целях снижения психологического травмирования от неполадок в компьютерах, решили заменить безличные и бесполезные майкрософтовские сообщения об ошибках системы на поэтические, в стиле хокку.
    Вот примеры сообщений в стиле Дзен:

    * * *
    Твой файл был так велик
    и, должно быть, весьма полезен,
    но его больше нет.

    * * *
    Сайт, который ты ищешь,
    найти невозможно, но
    ведь не счесть других.

    * * *
    Хаос царит в системе;
    подумай, раскайся и перезагрузись -
    порядок должен вернуться.

    * * *
    Программа закрывается -
    закрой все, над чем ты работал,
    ты запросил слишком много.

    * * *
    Вчера оно работало,
    а сегодня не работает -
    это Виндоус...

    * * *
    Успокойся,
    твой гнев немногого стоит:
    сеть упала.

    * * *
    Зависание превращает
    твой дорогущий компьютер
    в простой камень.

    * * *
    Три вещи вечны:
    смерть, налоги и потеря данных;
    догадайся, что случилось.

    * * *
    Ты вступаешь в реку,
    но река не остаётся прежней...
    этой web-страницы здесь уже нет.

    * * *
    Памяти не хватает...
    мы хотим обнять небо,
    но никогда не сможем. ©

    Я не сдурела, я вообще такая. ©

  • Протирала стол, сломала палец. Не сломала, порезала сильно — махнула резко вдоль края стола. Когда-нибудь я себе так шею сломаю, на нервной почве. В газетах напишут: «разбилась насмерть, упав с дивана». Зато не поеду под бомбежку, учить солдат мирной жизни. Зачем солдатам мирная жизнь… А мне зачем, с моими членовредительскими замашками?
    Промыла палец, наклеила пластырь. Болит, зараза. Хорошо, хоть чемодан заранее собрала.


    * * *
    Здравствуй, папа!

    Это сколько же мы не разговаривали? Ты ушел в девяносто втором, Эйтан ушел с тобой, мама сменила телефон и два дверных замка, и все напрасно, потому что вы ни разу нас не искали. Впрочем, и я тебя не искала.
    Не ищу и сейчас, у меня нет твоего адреса, и это письмо никто не собирается отправлять. Но так получилось, что я еду на войну. Смешно.

    Меня позвали на семинар в Сдерот — готовить боевых солдат к демобилизации. Отправили ценного специалиста на важный участок фронта. Солдаты во время семинара живут в молодежной деревне, и преподаватель тоже там живет. За год на тот район (я вот проверила сейчас) падает около полутора тысяч кассамов. Раздели на триста шестьдесят пять и узнаешь, сколько это в день. Впрочем, «падает» не значит «попадает». До сих пор в Сдероте убито шесть человек, а ранено около трехсот. За четыре года! В автокатастрофах и то больше гибнет.
    У нас на работе все отказались ехать: «семьи, дети, времени нет». А у меня ни семьи, ни детей. Как-то стыдно признаться, что мне тоже хочется жить.
    Еду на десять дней. Значит, на мою голову свалится около сорока «кассамов». Надеюсь, не все попадут.

    Мама, я знаю, ты это читаешь (ты все читаешь). Если я не вернулась, найди способ отправить это папе, заодно узнаешь, жив ли он вообще. А если я вернулась, немедленно прекрати читать!
    Эстер (герой)

    Показать скрытый текст
    * * *
    В первый раз сирена застала меня в машине. Шоссе пустое, в макушку солнце, и вдруг раздается голос:
    - Красный цвет… красный цвет... красный цвет…
    Хорошо, я в новости заглянула, иначе решила бы, небо заговорило. А на самом деле, к нам летит «кассам».
    Мне заранее выдали брошюру Минобороны: нужно остановиться, выйти и лечь под ближайшую стену. Нет стены — залезай под машину. Но не сиди в ней, она же готовый гроб, если что.
    Остановиться я смогла, а выйти — нет. Сидела в машине, сжимала руль, смотрела перед собой. Лучше готовый гроб, чем на асфальт под кассамы. Не знаю, чем они думали, когда писали свою брошюру.
    Ничего не случилось, даже взрыва не донеслось. То есть взрыв-то, наверное, был, но вдали. Примерно там, куда я направлялась. Я сосчитала до двадцати, как велели в брошюре, и поехала дальше, одна на пустой дороге. Кому сюда надо.
    Доехала скучно, без происшествий. Возле деревни — красивый сосновый парк, я запарковалась и посидела в машине еще немного. Чего тут бояться? Тишина, пахнет соснами, птицы щебечут. Может, белки живут. Если от страха не передохли.
    Вылезла, наконец. Пошла с чемоданом по длинной аллее, смотрела на солнце дышала хвоей. На меня упала иголка, потом другая, а потом посыпались иглы прямо дождем. Где-то сверху мелькнул рыжий хвост. И послышался тоненький голос:
    - Привет.
    Я отряхнула блузку.
    - Привет! А ты там кто?
    В сосне повозились, пошебуршали, упала шишка.
    - Я Йона. А ты?
    - А я Эстер. Ты живешь на сосне?
    Сосна затряслась, и оттуда спрыгнула ярко-рыжая девочка лет восьми, в рваной майке и джинсовых шортах.
    - Смешная ты, Эстер! Разве человек может жить на сосне?
    - Думаю, может, если это сосновый человек.
    Девчонка почесала веснушки на щеке.
    - Да, я наверное, сосновый человек. А еще я песочный человек, цветочный человек, бассейный человек, костровый человек и колбасный человек. Потому что колбасу люблю. А еще я рыжая!
    Она посмотрела на меня с вызовом. Я состроила удивленное лицо.
    - Серьезно? Никогда бы не подумала.
    Девочка с важностью кивнула.
    - Точно. Теперь ты всё обо мне знаешь. Папа говорит, когда знакомишься, нужно рассказывать о себе. Я всё о себе рассказала, теперь ты!
    Не люблю всё рассказывать. Вообще не люблю рассказывать о себе. Наверное, я усталый человек.
    - Я не рыжая, но тоже люблю колбасу. Приехала сюда преподавать. Проводишь меня в деревню?
    Мы немножко поспорили, кто понесет чемодан (Йона хотела проверить, правда ли он тяжелый), в итоге я с чемоданом пошла по аллее, а Йона скакала вокруг.
    - Тут сейчас солдаты живут! Русские! Много! Эстер, а коса у тебя настоящая? Ночами шумят! Папа им запретил! А они все равно!
    - Настоящая. Бедный папа. Он здесь работает, да?
    Йона на секунду остановилась.
    - Папа не бедный, папа - главный! Он здесь командует всем! И все его слушаются. Ой, вон он идет!
    Тут сосновый человек исчез со скоростью белки. Только сухие иглы прошуршали.
    - Йона! Быстро домой! Опять гулять вместо школы? Я же тебе запретил!
    Навстречу нам быстро шел немолодой рыжебородый мужчина. Поравнялся со мной и сказал:
    - Шалом.
    Одновременно с этим размеренно загудел женский голос:
    - Красный цвет… красный цвет… красный цвет…
    От страха я застыла на месте. Рыжебородый поставил руки рупором и протрубил так, что посыпались шишки:
    - Йона! Азака!!!
    Рядом с ним мгновенно материализовалась послушная девочка, руки в карманах, в зубах травинка. Он толкнул нас обеих под прикрытие толстого дерева и загородил собой. Раздался отдаленный взрыв, у меня резко заболела голова. От мужчины пахло стиркой и немного потом. После второго взрыва сосна лениво качнула веткой.
    - Ты что, никогда не стриглась? - Йона вывернулась из-под его руки и дотянулась до моих волос. - Папа, я тоже хочу такую косу! Это Эстер, она приехала преподавать!
    Папа ловко втянул ее обратно.
    - Добро пожаловать, Эстер! Меня зовут Натан, я заведующий хозяйством. Сейчас проводим тебя в администрацию. Только нужно сосчитать до двадцати, верно, Йона?
    Та замяла девять и десять, восемнадцать заменила на девятнадцать и энергично вырвалась.
    - Двадцать, двадцать, отбой! Пора идти!
    Хорошо быть бездумной белкой. Натан взял мой чемодан и пошел по аллее, перед ним вприпрыжку бежала Йона, а я тащилась сзади и думала, где достать лекарство от головы. А лучше яду.

    * * *
    Папа, я тут вспомнила - один раз мы на улице повидались. Вы шли с Эйтаном, ты погладил меня по волосам и спросил, как дела с гимнастикой, а я ответила, что хорошо. За два месяца до того я сломала локоть и уже было ясно, что больше не смогу выступать. Ты сказал: «Умница, занимайся! И косу не отрезай, тебе не пойдет». Я кивнула, как кукла, Эйтан тебя потянул, и вы ушли.

    Ты всегда говорил, что страх — признак глупости. Я была умницей, занималась, прыгала без страховки, подвижность локтя полностью не вернулась, из спорта пришлось уйти. Потом я еще танцевала. А год назад упала на ту же руку, перелом со смещением, осложнения, короче, сейчас я отличница в аспирантуре. Мама считает, это благодаря тому, что я осталась с ней. Ну, не знаю. Мне кажется, любой человек как-то устроен сам по себе. Я устроена как отличница, а Эйтан — как герой. Ты устроен как ты, а мама как мама, и дело между вами было совсем не в том, что ты за гроши работал кладовщиком, а она была всем недовольна. Она и после развода не стала довольной, а ты так и остался кладовщиком. Люди редко меняются, да?

    Когда в первый раз была сирена, я думала, прямо на месте умру. Но не умерла, и вообще никто не умер, просто где-то рвануло, и все затихло. Смешно.

    Здесь есть завхоз, Натан, у него ярко-рыжая борода. Из-за этого кажется, что он вот-вот рассмеется. Но Натан не смеется, он, наоборот, со всеми ругается. С солдатами спорит, дочку воспитывает, они не слушаются, он звереет, а мне его жалко. Наверное, из-за того, что рыжий. Его наверняка дразнили в школе. Мне кажется, он чем-то похож на тебя. Помнишь, ты рассказывал, как тебя в школе дразнили «помпон»? Хорошо, что ты потом похудел. Интересно, а Эйтан похудел? У меня перед армией был недовес (пушечное мясо в упаковке меньше сорока килограммов в армию не берут), и я, когда ходила в военкомат, заранее сунула в лифчик пару камней. Жаль, что так мало проблем решается таким простым путем.
    Эстер (философ)

    * * *
    Сначала мне показалось, они дерутся. Здоровенные парни наскакивали друг на друга, размахивали руками, кричали, кто-то картинно падал. Но это была разминка, гимнастика для самцов. Один снял форменную рубашку и делал мостик, демонстрируя мышцы, другой пытался ходить колесом. Худой «Голани» спал на траве, раскинув руки.
    - Пора, ребята. Девять утра.
    У меня не очень громкий голос. Рядом со спящим валялась винтовка. Может, выстрелить в воздух?
    - Эстер, ты умеешь делать мостик? - здесь же крутилась Йона.
    Когда я напрягаюсь, у меня начинает побаливать локоть.
    - Люди! Урок!
    Йона меня поддержала:
    - Люди! Мостик!
    Тут над моей головой раздался зычный голос:
    - Красный цвет! Красный цвет! Красный цвет! - к нам повернулось несколько голов. - Придурки, тихо! Учительница пришла!
    Посреди лужайки стоял крупный чернокожий солдат и вопил с заметным русским акцентом.
    - Санек, достал валяться! Костик, сопри у него винтовку. Руська, Игорь, ребята, хватит! Учительница ждет.
    Солдаты тянулись, но очень неспешно. Чернокожий развернулся ко мне:
    - Шалом, я Максим. Это вы научите нас выживать в гражданских джунглях?
    - Попытаюсь, - я натянуто улыбнулась. Локоть заныл сильней.
    - И я хочу в джунгли, - вмешалась Йона.
    А я хочу таблетку, всех убить и чтобы не было войны.
    «Красный цвет, красный цвет, красный цвет», - сказало небо. Сердце мгновенно вскочило в горло.
    - О, - сказала я. - Отлично. Какие правила безопасности, солдаты? При объявлении тревоги немедленно под крышу. А ну пошли.

    * * *
    Начинаешь работать, и сразу легче. В детстве так было: тренируешься, не получается, тут болит, там болит, нервы, слезы, крики. А на ковер выходишь, и как не было ничего. Только тело, внимание и тишина. В конце еще и аплодисменты. Будто целую жизнь прожила.

    Солдаты — сплошные герои. В стране по четыре года, год ульпана и три в боевых частях. На лекции по экономике спорят, на рассказе о банковской системе возражают, про безопасность с ними лучше не говорить. Вчера наскакивали на Натана — почему он им запрещает хватать винтовки во время тревоги.
    - Я же снайпер, я лучший в роте! - кипятился сутулый Илья, некрасивый, но с каким-то носатым обаянием. - Я тебе того стрелка снесу быстрее, чем досюда кассам долетит!
    - Прекрасно, - кивал Натан. - Снесешь. Через всю деревню. У меня как раз сто детей с Украины приехали на лечение. Сразу вылечим всех.
    Натан мне признался, что лучшие снайперы роты — его главная головная боль. Насчет головной боли это он точно попал. Днем я ходила в аптеку за таблетками от мигрени, сказала, что приехала из Иерусалима, преподавать. Флегматичный аптекарь порекомендовал психиатра. Кажется, психиатр нам тут всем бы не помешал.
    Самый уравновешенный на курсе — тот чернокожий Максим. Он не опаздывает, не ленится, уроков не просыпает, еще и строит других. Командир подразделения, «Голани». Приехал, сказал, из Самары. Я стеснялась его расспрашивать, он сам на занятии рассказал.

    - Дед всю войну прослужил в разведке, он тоже снайпер, до старости белок стрелял. Один раз зимой, дед уже еле ходил, у них в поселке парни повадились свастики рисовать. На снегу. Ну как рисовать, - он усмехнулся, - этим самым, желтым. Дед один раз сказал при всех — ребята, кончайте. Другой раз сказал. А на третий дождался парней за домами, вынул вальтер и начал по ним стрелять. Один упал, другие сбежали. А дед ушел.

    Такого я как-то не ожидала.
    - Его посадили в тюрьму?
    Максим качнул головой.
    - Он не убил никого. Тот, который упал от страха, говорили, штаны намочил. Ночью к деду пришли вшестером, он на крыльцо, ему говорят — Максимыч, сука. А он отвечает — я коммунист, фашистов гонял и буду гонять. А вы предатели. Развернулся, сплюнул и хлопнул дверью. Эти дураки только потом сообразили, что он нарочно мимо стрелял.
    Артем, сержант из разведки, сказал печально:
    - Трудно быть негром…
    Все заржали. Максим ответил спокойно:
    - Нет, он как раз был еврей. А мама, дочка его, после школы в Самару уехала, на врача поступать. И с нею учились студенты из Конго, в том числе мой отец, - он помолчал и добавил, - только я так и не знаю, который из них.
    Здорово. Я своего хотя бы знаю.
    - Максим. Послушай. Когда будешь проходить интервью на работу, вот эта история с дедом…
    Сверкнули белые зубы на черной коже.
    - Эстер, не волнуйтесь. На интервью я скажу, что с детства люблю мацу.
    Кто-то из задних рядов подсказал:
    - И снег.

    * * *
    Знаешь, папа, эти русские думают, у нас тут Африка, и мы не видели ни черта. Дураки. Тогда, в девяносто втором, снег в Иерусалиме шел неделю подряд. Ты позвал нас с Эйтаном гулять, мама боялась простуды и не отпустила, но вечером она прилегла отдохнуть, и мы сбежали. Ты сказал, что мама спит как боевой солдат: взрывом не разбудить.

    Все дороги заледенели, автобусы встали, город белый, мы плелись по проезжей части. Мне в кроссовки набился снег, зубы стали стучать, и ты заставил меня отхлебнуть из армейской фляжки. Там была водка, жуткая гадость, но я согрелась. Вы с Эйтаном тоже хлебнули, ты упал в снег и показал нам, как делают «снежного ангела» (очень мокро), потом мы втроем слепили бабу. Я слепила ей круглую грудь, а Эйтан приделал торчащую письку. В другое время я бы страшно стеснялась, но на улицах не было никого. Уже стемнело, все нормальные люди давно разошлись, а мы пили по очереди из фляжки и орали «Народ Израиля жив».
    А потом ты учил Эйтана писать на снегу. Так что я знаю тот способ, о каком говорил Максим. Вы писали «Эйтан» и «папа». Я завидовала так, что у меня пошла носом кровь, салфеток у нас с собой не было и я этой красной кровью написала на белом «дураки». Мы так гоготали, что Эйтан описался, а нос мне пришлось вытирать рукавом.

    Мама с ума сходила, куда мы делись. А мы явились - мокрые, с запахом водки, я в крови, Эйтан с описанными штанами и ты, по дороге допивший фляжку. Вы с ней орали так, что соседи стучали в стену. После этого ты и ушел. Развернулся, сплюнул и хлопнул дверью.
    Я вот сейчас подумала, куда ты делся тогда? Автобусы не ходили, дороги закрыты. Пошел по снегу пешком до базы, к себе на склад?
    Мама заставила нас с Эйтаном стирать одежду в тазу. У меня вода стала бурой, а у него — желтой. Когда вы нас потом спросили, кто с кем из вас хочет жить, Эйтан сказал, что с тобой, и мама сказала «предатель». Тогда я сказала, что с ней.
    Я учу солдат, что при написании резюме нужно писать правду и только правду. Только не всю.

    Не переживай по поводу той истории с мамой. Она же тоже переживала.
    Эстер, пацифист

    * * *
    Мы с Йоной играли в змейки-лесенки и обсуждали моду на рваные джинсы. Мне такие не нравятся, а Йоне наоборот. Натан уехал до ночи по каким-то армейским делам и попросил за ней присмотреть.
    - Если ночью будет тревога…
    - Она испугается и заплачет?
    - Если бы, - он вздохнул. - Рванет на улицу. Любоваться.
    При мне тревога ночью была только одна. Считается, это не очень опасно: спи спокойно, крыша прикроет. Но меня охватил дикий ужас: невозможно лежать и ждать, когда в тебя попадут.
    Я залезла под одеяло и раз за разом считала до двадцати. Сводило живот, надо было пойти в туалет, но я не могла. С утра солдаты спросили — как прошла ночь? Сказала, что ничего не слышала. С тех пор они говорят, что я сплю, как боевой солдат.
    - Эстер, пожалуйста-пожалуйста, можно я тебя причешу?
    Да ради бога. Йона стащила с меня резинку и собрала волосы в какой-то сложный узел. Притащила зеркало:
    - Хорошо у меня получилось?
    Мне хотелось, чтобы она переночевала здесь на второй кровати, но она ускакала к себе. А я заснула.

    Видимо, крепко — не слышала «красного цвета». Зато услышала бум. Мать твою. И еще один.
    Лучше не шевелиться, лучше не шевелиться, лучше не шевелиться. Не дышать. Одеяло на голову, ноги поджать, может, меня не заметят.
    Ммать. А Йона?
    Какого черта я обещала Натану. Какого черта он меня попросил. Как-то же они выкручивались до сих пор.
    Раздался третий бум, довольно близко. Йона эта вечно шастает по кустам. Убегает, не слушается, лезет, куда не просят. Как я буду ее защищать? Привяжу к сосне? Заслоню собой?
    Бум. За все время в Сдероте убито шесть человек. Я заткнула уши. Что я почувствую, если Йона станет седьмой?
    Ничего не почувствую. Меня застрелит Натан.

    Прямо под одеялом я натянула брюки, кое-как застегнула кофту и вылезла, пригибаясь. Свет не включила. Нигде не нашла резинку, чертова Йона с ее прической, на одну ногу надела кроссовок, на другую ботинок и на цыпочках вышла наружу. Любоваться.

    На лужайке царил фестиваль. Солдаты толпились с фонариками, кричали, смеялись, кто-то принес гитару, и все на что-то смотрели. Йона была, конечно, с ними. Увидала меня, замахала руками:
    - Эстер, иди к нам! Совсем не страшно!
    Рядом с ними, и правда, было не так уж страшно. Кто-то посторонился, дал мне пройти, я смешалась с солдатами и обомлела. На лужайке лежал белый снег.
    Честное слово. В Сдероте, в мае. На кустах, на траве, вся зелень покрылась белым. Будто во сне. И Йона визжит:
    - Снег! Настоящий! Еще, еще!
    Что-то треснуло, снега стало больше. Артем поднял Йону на плечи, и они запели «Народ Израиля жив». Дураки…

    Кто-то тронул меня за локоть. В тени стоял Максим с бутылкой пива.
    - Мы летом в Газе так развлекались. Два месяца военного положения, вся пехота без отпусков. Вот и бесились. Красиво, правда?
    Донесся еще один взрыв, и он протянул мне бутылку.
    - Жарит, однако. Так-то обычно тише. Вам можно?
    Какого черта. Взяла бутылку и отхлебнула. Поляна, покрытая белым, стала совсем нереальной. Может, я не проснулась? От пива в глазах заплясали снежинки.
    Я встала на руки и прошлась колесом по снегу. Сделала сальто, потом второе. Могу, однако. Снег оказался сухим и немного пыльным. Я приземлилась, вскинула руки и упала на спину, получился снежный ангел. Что-то рвануло, сверху упала шишка. Солдаты зааплодировали.
    - Класс! - восхитился фактурный Саня.
    - Вот это да! - заливалась Йона. - Меня научишь?
    Делать сальто со сломанным локтем? Боюсь, что нет.
    - Эстер, - крикнула Йона, - если сейчас сюда упадет кассам, мы не загоримся! Знаешь, почему?
    Все вокруг засмеялись.
    - Потому что вот это, - Йона обвела рукой побелевшую траву, - огнетушитель! Особый такой порошок!
    - Красиво вам с этой прической, - сказал Артем за моей спиной.
    Я схватилась за голову. Волосы все в порошке, спутались, в жизни теперь не расчешешь! Плевать, отстригу. Что, Йона сказала, это за порошок?
    - Кибенемат!!! Вы тут охренели? Совсем идиоты? Кто разрешил вам трогать огнетушитель?

    На краю лужайки, весь белый, стоял Натан.

    * * *
    Утром я проспала будильник, впервые в жизни.
    Глаза щипало, по одежде будто проехал танк. Гладить времени не было, волосы не расчесались, резинка так и пропала, я скрутила хвост жгутом и заколола ручкой. На душе было странно. Хотя, по идее, должно быть стыдно. Да пошли они все.

    Господи, как он вчера орал. Орал на солдат — дебилов, которые из армии вылетят прямо в тюрьму и которых возьмут на работу только кладовщиками, хотя после его рапорта даже кладовщиками не возьмут. Орал на меня, преподавателя, который обязан следить за порядком, а не сам участвовать в балагане. Орал на Йону, пускай катится к матери в Сдерот, с него довольно.
    Мы молчали, как упрямые дети. Ветер разносил наш снег по кустам. Йона сумрачно плакала. Охрипнув, Натан пообещал, что мы еще пожалеем, и подвел итоги:
    - Йона, домой!
    Подвывая, Йона побежала через лужайку. Натан развернулся, не дожидаясь. Она в три прыжка его догнала и вдруг подпрыгнула и повисла на нем, обхватив за шею руками и прижавшись к спине. Он задергался, пытаясь стряхнуть её вниз, но не вышло. Так они и ушли - высокий сердитый дядька с рыжей девочкой на спине.
    - Вот паршивка, - сказал Максим.
    Что да, то да.

    - Эстер, а сегодня тебя причесать?
    Паршивка с заплаканными глазами просочилась в закрытую дверь. Я почесала голову под волосами. Везде порошок.
    - Потом обсудим. Чего там творится?
    - Плохо творится. Солдаты письмо написали, что они просят прощенья, собрали деньги. А папа их выгнал. И снова кричал. Что никаких денег ему не надо, надо пять огнетушителей, которых больше нету на базе Южного Округа, потому что военное положение. А у боевых солдат мозгов как у восьмилетней девчонки, и чтобы все катились отсюда к черту. Эстер, у тебя случайно есть огнетушитель? А лучше пять.

    Огнетушителя у меня случайно не было. Огнетушитель случайно был не у меня… Как там сказал Максим? Летом два месяца военного положения? Точно, тогда выходили из Газы. А я лежала в больнице со вторым переломом локтя.
    Мне делали операцию, понадобилась кровь для переливания. Я была без сознания и не помню, мама сказала, сдавать приехал Ицик, двоюродный брат, он удачно в отпуске был. Но Ицик тоже служил в пехоте в Газе! А вся пехота без отпусков!
    Кровь сдали быстро, операцию задерживать не пришлось. Папа хвалился когда-то, «отрицательный резус, мое наследство, на стороне не найти». У мамы резус положительный. И про Ицика она рассказала как-то вскользь...

    Потому что это папа тогда приезжал. Потому что у неё был его телефон.

    Да почему же «был». Есть...
    П.5. Четырнадцать лет она запрещала мне даже думать. Клялась, у нее и концов не осталось. Я не искала, я же предатель. А сама она, значит, сидела с его телефоном? Звонила, жаловалась? Просила?
    И он — согласился.

    - Йона, паршивка, куда ты дела мою резинку?
    - Ой. Она дома, я ее на руку надевала!
    - Вот сбегай домой, пожалуйста, и принеси. Давай, давай.
    Хотя бы на пять минут станет тихо.
    «Красный цвет, красный цвет, красный цвет», - донеслось из окон.

    Здравствуй, папа. Мне срочно нужен огнетушитель. А лучше пять.

    * * *
    Здравствуй, мама. Я знаю, ты это читаешь, хотя и сердито. Я хотела сказать тебе спасибо.
    Папа очень смеялся и дал нам огнетушители для Натана, их на следующий день привез Эйтан каким-то внутренним рейсом, он водитель на папиной базе. Эйтан похудел, но всего на пять килограммов, надо еще на тридцать, а то, говорит, грузовик проседает. Папа стал завскладом. Оба передают тебе привет.
    И вот еще что. Я не предатель.
    Эстер, красный цвет.
    Скрыть текст


    © Виктория Райхер. Эстер, красный цвет.

    Я не сдурела, я вообще такая. ©

  • ДЕНЬ ЗНАНИЙ

    Папа Карло
    собирает ребенка в школу:
    рука, еще рука,
    так, нога...
    так.

    Раздумывает, не посадить ли на клей голову,
    но решает оставить как есть,
    на шпоночном соединении - для вящей передачи
    крутящего момента.
    "Всё равно ведь притащит под мышкой,
    хорошо, если не забудет, - думает старик.
    - И как они вечно
    умудряются не отломать нос,
    гоняя ею в футбол?"

    Папа Карло убирает инструменты, сослепу
    укалывает палец шилом.
    Выступает капелька крови.
    Буратино внимательно разглядывает каплю,
    хмурится, берет шило,
    закусив деревянную губу, тычет себе в палец:
    ничего.
    Буратино глубоко вздыхает, закрывает глаза,
    прижимается к старику, обнимает его,
    насколько хватает длины
    лучинных ручонок.

    Так они пребывают некоторое время,
    молча.
    О чем и говорить.
    Нынче - День знаний. Эти двое
    очень хорошо знают друг друга.

    © Сергей Круглов

    Я не сдурела, я вообще такая. ©

  • Ханука — праздник бытовых чудес. Он не о том, что бывает, если хорошо себя вести, он о том, что вообще бывает. Немножко тут, капельку там, по сусекам поскрести, по подвалам подмести, искоса посмотреть, голову наклонить, добавить масла и размешать. И, конечно, зажечь свечу.

    Я хожу по улицам и ловлю глазами праздничную мелочь. Рассовываю по карманам, коплю на черный день. Смотри, смотри. Всю неделю прямо сейчас здесь происходит крошечное домашнее чудо, которое заключается только в том, что нигде в другом месте такого нет.
    * * *
    На поле в парке играют две женские футбольные команды. Я застреваю посмотреть: красиво играют.

    С краю поля болеют зрители, среди них кудрявый малыш в футболке с надписью «чемпион». Смотрит, не отрываясь.
    - Папа, - спрашивает завороженно, - а мальчики тоже могут играть в футбол?
    Задерживаю дыхание. Длинный папа, держащий чемпиона на плечах, косится по сторонам и веско отвечает:
    - Безусловно, Рони. В футбол могут играть АБСОЛЮТНО ВСЕ.

    * * *
    В рифму, совершенно в другом городе компания тоже гоняет мяч. Трое смуглых ребят восточного вида, белокурый русский, вратарь с длинными пейсами, двое эфиопов и араб.

    - Елена! - кричат игроки высокому русскому, - Елена, бей на правый край!

    Я вспоминаю, что в футбол могут играть абсолютно все: у светловолосого нападающего Елены из-под куртки видна помятая юбка. Елена подпрыгивает и бьет, игроки задирают головы и глядят, мяч летит по дуге, отражаясь в лужах. Тут бы появиться пяти разноцветным мамам (две темнокожих, три горбоносых, одна в хиджабе, одна в парике, ну и последняя, видимо, с балалайкой наперевес), но вместо них раздается приятный бас:

    - Пончики, пончики! Налетай! - это хабадники несут Слово Божье, воплощенное в калориях и варенье.

    Команда распадается и бежит наперегонки. Бородатый податель пончиков покачивает подносом, видит их восьмерых и комментирует:
    - О! Ханукия!

    Вдоль подноса идет полосатый кот, делая вид, что он тут просто так.

    © Виктория Райхер. Полностью здесь

    Я не сдурела, я вообще такая. ©

  • вдарили морозы
    наши пацаны
    тёплые надели
    под штаны штаны
    © Сыр

    Показать скрытый текст
    выглянул в окошко
    снова снег идёт
    я пошёл на кухню
    вскрыл себе компот
    © zlobins

    возле ёлки пляшут
    детвора и дед
    детям нужен праздник
    деду в туалет
    © estь

    ранним зимним утром
    выйдя в темноту
    я копал машину
    выкопал не ту
    © Lunnaia

    что то не похоже
    что олег зачах
    вон лежат какие
    щёки на плечах
    © КВ

    всё ж наверно снова
    мужа заведу
    кто то нужен дома
    доедать еду
    © Диковинка

    семьдесят процентов
    жизни это боль
    тридцать крепкий кофе
    или алкоголь
    © Л.М.

    ранним зимним утром
    вышел на крыльцо
    лёгкий бриз сдувает
    с черепа лицо
    © ZAK

    заливная рыба
    заливной салат
    заливной евгений
    едет в ленинград
    © vicugna

    новый год не нужен
    это нам мозги
    пудрят для наживы
    кокакологи
    © Сыр

    дедушке морозу
    напишу письмо
    попрошу немного
    но всего всего
    © ВайшуМайт

    я хотел как лучше
    вышло как всегда
    ничему не учат
    грабли и года
    © Белый

    вместе с кока колой
    честно говоря
    праздник не приходит
    надо вискаря
    © Sushami

    ну бывает вася
    не грусти крепись
    ну не оказалось
    под пушапом сись
    © мурло

    время лечит раны
    убирает швы
    а потом шлифует
    кожу головы
    © Сыр

    скоро скучный праздник
    грустный новый год
    скоро чудо снова
    не произойдёт
    © Ковалева

    возле трупа ёлки
    дети каждый год
    водят сатанинский
    киндер хоровод
    © Пью

    начинаем лена
    с чистого листа
    в брюках постирались
    наши паспорта
    © luka

    ровно в восемнадцать
    счастья срок истёк
    с маминой работы
    не дадут кулёк
    © O-la-lapina

    как прекрасны звёзды
    в середине дня
    кто бы из колодца
    вытащил меня
    © Игорь Конарев

    новый год приходит
    хочешь или нет
    стих читай пока не
    выбит табурет
    © ЮмиЛада
    Скрыть текст

    Я не сдурела, я вообще такая. ©

  • Здесь отставали всякие часы,
    И потому она не торопилась.
    Стоял февраль, закончились чернила,
    Сошли с ума напольные весы.

    Ах, от рутины этой кто бы спас...
    День становился длинным постепенно,
    Отцовский свитер был ей по колено,
    А мамины наряды – в самый раз.

    Она любила тёплое питьё,
    Большие чашки, запах кардамона,
    Носила сапоги не по сезону,
    И это не заботило её.

    Он приезжал обычно в выходной –
    Всё обнимал, взъерошивая чёлку,
    Она тогда болтала без умолку,
    И он всегда любил её такой.

    О, как хотелось, чтобы ничего
    Не нарушало этого порядка.
    А волшебство – воровано и кратко,
    Но всё равно, по сути, волшебство.

    Он с ноября ни разу не звонил.
    Она не хочет знать, что это значит.
    О, как неспешно время стрелки тащит.
    Достать чернил, сперва достать чернил...
    2016

    © Елена Касьян

    Я не сдурела, я вообще такая. ©

  • Показать скрытый текст
    Большую часть железнодорожных путей разобрали в начале шестидесятых, когда мне было три или четыре года. Железную дорогу обкорнали. Это означало, что, кроме Лондона, уже больше никуда не поедешь, и городок, в котором я жил, превратился в последний на ветке.
    Мое первое достоверное воспоминание: мне полтора года, мама в больнице рожает сестру, бабушка отводит меня на мост и поднимает повыше, чтобы я посмотрел на поезд внизу, который пыхтит и дымит, точно черный железный дракон.
    Еще через несколько лет загнали на запасный путь последний паровоз, а с паровозами исчезла и сеть рельсов, соединявших поселок с поселком, городок с городком. Я не знал, что поезда скоро канут в Лету. К тому времени, когда мне исполнилось семь, они уже отошли в прошлое.
    Мы жили в старом доме на окраине городка. Раскинувшиеся за ним поля стояли пустые под паром. Я обычно перелезал через забор и читал, лежа в тени чахлого куста, или, если меня тянуло к приключениям, исследовал местность вокруг пустой усадьбы по соседству. Там был зацветший и затянутый ряской декоративный пруд, а над ним – низкий деревянный мостик. В своих вылазках по садам и лесу я ни разу не встречал садовников или сторожей и в дом войти тоже не пытался. Это означало бы напрашиваться на неприятности, а кроме того, я свято верил, что во всех пустых старых домах водятся привидения.
    Не в том дело, что я был доверчивым, просто верил во все темное и опасное. Частью моего мальчишеского кредо было, что ночь принадлежит призракам и ведьмам – голодным, взмахивающим широкими рукавами и одетым во все черное.
    Обратное тоже было верным, утешительно верным: днем безопасно.
    Ритуал: в последний день занятий я по дороге домой снимал ботинки и носки и, неся их в руках, шел, ступая по твердой каменистой тропинке розовыми и нежными пятками. Обувь во время летних каникул я надевал только по принуждению. Я упивался моей свободой, пока осенью снова не начиналась учеба.
    Когда мне было семь, я обнаружил тропку в лесу. Стоял жаркий летний день, и я забрел далеко от дома.
    Я обследовал окрестности. Шел мимо помещичьего дома с его слепыми, забранными ставнями окнами, через усадьбу, а потом через незнакомый лес. Сползя с крутого откоса, я оказался на неизвестной мне тенистой тропке, к которой вплотную подступили деревья. Немногие лучи, пробивавшиеся сквозь их кроны, окрасились зеленью и золотом, и я стал думать, что попал в сказочную страну.
    Вдоль тропинки журчал ручеек, кишевший крохотными прозрачными козявками. Выловив несколько, я смотрел, как они дергаются и извиваются у меня в пальцах. Потом положил их назад в воду.
    Я неспешно пошел по тропинке. Она была совершенно прямой и заросла невысокой травой. Время от времени я находил просто потрясающие камешки: пузырчатые, расплавленные кругляши, коричневые, пурпурные и черные. Если подержать такой на свет, увидишь все цвета радуги. Я был убежден, что они необычайно ценные, и набил ими себе карманы.
    Так я и шел по тихому золотисто-зеленому коридору, и никто мне не встретился. Ни есть, ни пить мне не хотелось. Мне просто было интересно, куда ведет тропка. Она же шла точно по прямой и была совершенно ровной. Тропка ничуть не менялась, чего не скажешь про окружающее. Сначала я шел по дну оврага, и по обе стороны от меня почти отвесно поднимались травянистые откосы. Позже тропинка побежала по гребню, и, шагая по ней, я видел внизу кроны деревьев и изредка крыши далеких домов. Моя тропка оставалась прямой и ровной, и я шел по ней через холмы и долины, через долы и горы. Пока наконец в одной из долинок не вышел к мосту.
    Он был построен из красного кирпича и высокой аркой залег над моей тропкой. По обе стороны от него в откосах были вырублены каменные ступени, а наверху этих лестниц имелись небольшие деревянные калитки.
    Я удивился, увидев хоть какой-то признак людей на своей тропинке, которую уже с уверенностью стал считать естественным геологическим образованием (я недавно услышал про это в классе), как, например, вулкан. И скорее из чистого любопытства, чем по иной причине (ведь я же был уверен, что прошел многие сотни миль и очутиться мог где угодно), поднялся по ступеням и толкнул в калитку. И оказался на ничейной земле.
    Верхняя часть моста была из засохшей глины. По обеим сторонам простирались луга. Нет, не совсем так: справа было пшеничное поле, слева просто росла трава. В засохшей глине виднелись отпечатки гусениц гигантского трактора. Чтобы удостовериться, я пересек мост: никаких топ-топ, мои босые ноги ступали беззвучно.
    На много миль ничего: только поля, пшеница и деревья.
    Подобрав один колосок, я вытряс сладкие зерна и, раздавив между пальцев, стал задумчиво жевать.
    Тут я понял, что мне начинает хотеться есть, и спустился по лестнице на заброшенные рельсы. Пора было возвращаться домой. Я не заблудился, мне нужно было только пойти по моей тропинке назад.
    Под мостом меня ждал тролль.
    – Я тролль, – сказал он. Потом помедлил и добавил, точно ему пришло это в голову с запозданием: – Боль-соль-старый-тролль.
    Он был огромным, макушкой доставал до свода арки. Он был почти прозрачным: мне были видны кирпичи и деревья за ним, смутно, но все же видны. Он был воплощением всех моих кошмаров. У него были огромные крепкие зубы и жуткие когти, а еще сильные волосатые руки. Волосы у него были длинные и косматые, как у маленьких пластмассовых кукол-голышей моей сестры, и глаза навыкате. Он был голый, и между ног у него из спутанных волос свисал длинный пенис.
    – Я тебя слышал, Джек, – сказал он похожим на ветер голосом. – Я слышал, как ты топ-топал по моему мосту. А теперь я съем твою жизнь.
    Мне было всего семь, но ведь стоял белый день, поэтому, насколько мне помнится, я не испугался. Детям легко иметь дело со сказочными существами: они прекрасно снаряжены, чтобы с ними договариваться.
    – Не ешь меня, – сказал я троллю.
    На мне была коричневая футболка в полоску и коричневые вельветовые штаны. Волосы у меня тоже были почти коричневые, а недавно выпал один зуб. Я учился свистеть в дырку, но еще едва-едва получалось.
    – Я съем твою жизнь, Джек, – повторил тролль. Я посмотрел троллю прямо в лицо.
    – Скоро по этой тропинке придет моя старшая сестра, – солгал я, – а она гораздо вкуснее меня. Лучше съешь ее.
    Тролль потянул носом воздух и улыбнулся.
    – Ты здесь совсем один, – сказал он. – На тропинке никого больше нет. Совсем никого. – Тут он наклонился и провел по мне пальцами: точно бабочки запорхали у моего лица, так прикасается слепой. Потом он понюхал пальцы и качнул головой. – У тебя нет старшей сестры. Только младшая, и сегодня она у своей подруги.
    – И ты все это узнал по запаху? – изумленно спросил я.
    – Тролли чуют запах радуг, тролли чуют запах звезд, – печально прошептало сказочное существо. – Тролли чуют запах твоих снов еще до того, как ты родился. Подойди поближе, и я съем твою жизнь.
    – У меня в кармане драгоценные камни, – сказал я троллю. – Возьми их вместо меня. Смотри. – Я показал ему чудесные оплавленные камешки, которые нашел на тропинке.
    – Шлак, – сказал он. – Выброшенные отходы паровозов. Для меня ценности не представляют.
    Он широко открыл рот. Я увидел острые зубы. Изо рта у него пахло лиственным перегноем и обратной стороной всех на свете вещей.
    – Есть. Хочу. Сейчас.
    Мне казалось, он становится все плотнее, все реальнее; а мир снаружи тускнеет и блекнет.
    – Подожди. – Я уперся пятками во влажную землю под мостом, пошевелил пальцами ног, изо всех сил цепляясь за реальный мир. Я посмотрел в его огромные глаза. – Зачем тебе есть мою жизнь? Еще рано. Я… мне только семь лет. Я вообще еще не жил. Есть книги, которых я еще не прочел. Я никогда не летал на самолете. Я даже свистеть пока не умею. Может, отпустишь меня? Когда я стану старше и мяса наращу побольше, я к тебе вернусь.
    Тролль уставился на меня глазами, огромными как фары у паровоза. Потом кивнул.
    А я повернулся и пошел назад по тихой прямой тропке, которая бежала там, где когда-то тянулись железнодорожные рельсы. Некоторое время спустя я побежал.
    Я топал в зеленом свете по рельсам, пыхтя и отдуваясь, пока не почувствовал укол боли под ребрами, настоящее колотье в боку, и держась за этот бок побрел домой.

    По мере того как я становился старше, начали исчезать поля. Одно за другим, борозда за бороздой. Вылезали как грибы дома с дорогами, названными по именам полевых цветов и респектабельных писателей. Наш дом, наш старый, обветшавший викторианский дом был продан, его снесли, сад разбили на участки. Коттеджи строились повсюду.
    Однажды я заблудился среди новых участков, захвативших пустоши, на которых я когда-то знал каждый куст. Но я не слишком расстраивался, что исчезают поля. Старый помещичий дом купила транснациональная корпорация, и на месте усадьбы построили коттеджи.
    Восемь лет прошло прежде, чем я вернулся на старые железнодорожные пути, а когда вернулся, то не один.
    Мне было пятнадцать; за это время я дважды сменил школу. Ее звали Луиза, она была моей первой любовью. Я любил ее серые глаза, ее тонкие светло-русые волосы и неловкую походку (точно у олененка, который только учится ходить, – звучит, конечно, не слишком оригинально, за что и извиняюсь): когда мне было тринадцать, я увидел, как она жует жвачку, и запал на нее, как падает с моста самоубийца.
    Самая большая моя беда заключалась в том, что мы были лучшими друзьями и оба встречались с другими. Я никогда ей не говорил, что ее люблю, даже что она мне нравится. Мы были не разлей вода.

    В тот вечер я был у нее в гостях: мы сидели в ее комнате и слушали «Ratus Norvegicus»
    [7]
    , первый диск «Стрэнглерс».

    Панк еще только зарождался, и все казалось таким увлекательным: число возможностей в музыке и во всем остальном представлялось бесконечным. Наконец мне пришла пора идти домой, и она решила прогуляться со мной. Мы держались за руки – совершенно невинно, просто добрые друзья, – и неспешно прошли весь десятиминутный путь до моего дома.
    Ярко светила луна, весь мир был лишенным красок, но четким, а ночь теплой.
    Мы подошли к моему дому. Увидели свет внутри и остановились на дорожке. Потом поговорили про группу, которую я организовывал. Внутрь мы не пошли.
    Теперь уже я решил проводить ее домой. Поэтому мы пошли назад.
    Она рассказывала про баталии с младшей сестрой, которая ворует у нее духи и косметику. Луиза подозревала, что сестра занимается сексом с мальчиками. Сама Луиза была девственницей. Мы оба были.
    Мы стояли на дороге у ее дома, стояли под фонарем и смотрели на черные губы и бледно-желтые лица друг друга. И улыбались.
    А потом просто пошли, выбирая тихие проселки и пустые тропинки. С одного застраиваемого участка тропинка вывела нас к леску, и мы пошли по ней дальше.
    Тропинка была прямая и темная, но огни в далеких домах сияли как упавшие на землю звезды, и луна давала достаточно света, чтобы видеть, куда ставишь ногу. Один раз мы испугались, когда перед нами что-то зашаркало и фыркнуло, а подойдя поближе, увидели, что это барсук, и тогда рассмеялись, обнялись и пошли дальше.
    Мы тихонько несли чепуху: о чем нам мечтается, чего хочется, что думается.
    И все это время мне хотелось ее поцеловать, потрогать грудь, быть может, положить руку между ног. Наконец я увидел свой шанс. Над тропинкой повис старый кирпичный мост, и мы под ним остановились. Я прижался к ней. Ее губы раскрылись под моими.
    И вдруг она застыла, одеревенела.
    – Привет, – сказал тролль.
    Я отпустил Луизу. Под мостом было темно, но силуэт тролля точно сгущал черноту.
    – Я ее заморозил, – сказал тролль, – чтобы мы могли поговорить. А теперь я съем твою жизнь.
    Сердце у меня отчаянно колотилось, я почувствовал, что дрожу. – Нет.
    – Ты сказал, что ко мне вернешься. И вернулся. Ты научился свистеть?
    – Да.
    – Это хорошо. Я никогда не умел свистеть. – Потянув носом воздух, он кивнул. – Я доволен. Ты увеличился годами и опытом. Больше еды.
    Схватив Луизу, эту напряженную зомби, я подтолкнул ее вперед.
    – Не ешь меня. Я не хочу умирать. Возьми ее. Готов поспорить, она гораздо вкуснее меня. И она на два месяца меня старше. Почему бы тебе не съесть ее?
    Тролль молчал.
    Он обнюхал Луизу с головы до ног, потянул носом воздух у ее ступней, паха, груди и волос. Потом посмотрел на меня.
    – Она невинна, – сказал он. – А ты нет. Ее я не хочу, я хочу тебя.
    Подойдя к концу туннеля под мостом, я поглядел вверх на звезды в ночи.
    – Но я столько всего еще никогда не делал, – сказал я отчасти себе самому. – Вообще никогда. Ну, я никогда не занимался сексом. И в Америке никогда не был. Я не… – Я помедлил. – Я вообще ничего не сделал. Пока не сделал. Тролль промолчал.
    – Я мог бы к тебе вернуться. Когда стану старше. Тролль молчал.
    – Я вернусь. Честное слово вернусь.
    – Вернешься ко мне? – спросила Луиза. – Почему? Ты куда-то уходишь?
    Я обернулся. Тролль исчез, в темноте под мостом стояла девушка, которую, мне казалось, я люблю.
    – Домой, – сказал я. – Мы идем домой. На обратном пути мы не разговаривали.
    Она стала встречаться с барабанщиком из созданной мной группы и много позже вышла замуж за кого-то еще. Однажды мы столкнулись в поезде, это было уже после ее свадьбы, и она спросила, помню ли я ту ночь.
    Я сказал, что да.
    – Ты правда мне в ту ночь очень нравился, Джек, – сказала она. – Я думала, ты меня поцелуешь. Я думала, что ты пригласишь меня на свидание. Я бы согласилась. Если бы ты пригласил.
    – Но я этого не сделал.
    – Да, – сказала она. – Не сделал.
    Волосы у нее были острижены очень коротко. Эта прическа ей не шла.
    Я никогда больше ее не видел. Подтянутая женщина с натужной улыбкой не была той девушкой, которую я любил, и от разговора с ней мне стало не по себе.
    Я перебрался в Лондон, а потом, несколько лет спустя, назад в родные края, но сам городок уже был не тот, что я помнил: не было ни полей, ни ферм, ни узких каменистых тропинок; и как только возникла возможность, я переехал снова – в крохотный поселок в десяти милях по шоссе. Я переехал с семьей (к тому времени я женился и наш сын только-только начал ходить) в старый дом, много лет назад там была железнодорожная станция. Шпалы выкопали, и чета стариков напротив выращивала на их месте овощи.
    Я старел. Однажды утром я нашел у себя седой волос, а чуть позже услышал свой голос в записи и осознал, что звучит он в точности, как у моего отца.
    Работал я в Лондоне, занимался анализом акустики залов и выступлений разных групп для одной крупной компании записи. Почти каждый день ездил в Лондон поездом, иногда возвращался по вечерам.
    Мне пришлось снимать крохотную квартирку в Лондоне: трудно ездить взад-вперед, если группы, которые ты проверяешь, выползают на сцену лишь к полуночи. А еще это означало, что не было проблем со случайным сексом, если хотелось, а мне хотелось.
    Я думал, что Элеонора (так звали мою жену, наверное, мне следовало упомянуть об этом раньше) ничего про других женщин не знает, но однажды зимним днем, приехав из увеселительной командировки в Нью-Йорк на две недели, я вернулся в пустой и холодный дом. Она оставила мне даже не записку, а настоящее письмо. Пятнадцать страниц, аккуратно отпечатанных на машинке, и каждое слово на них было правдой. Включая постскриптум: Ты меня по-настоящему не любишь. И никогда не любил».
    Надев теплое пальто, я вышел из дому и просто пошел куда глаза глядят, ошеломленный и слегка оцепеневший.
    Снега не было, но землю сковал мороз, и у меня под ногами скрипели листья. Деревья казались черными скелетами на фоне сурово-серого зимнего неба. Я шел по шоссе. Меня обгоняли машины, спешившие в Лондон и из него. Однажды я споткнулся о ветку, наполовину зарытую в куче бурых листьев, разорвал брюки и оцарапал ногу.
    Я добрел до ближайшей деревушки. Шоссе под прямым углом пересекало речку, а вдоль нее шла тропинка, которой я никогда раньше тут не видел, и я пошел по ней, глядя на полузамерзшую речку. Река журчала, плескалась и пела.
    Тропинка уводила в поля и была прямой и поросшей жухлой травой.
    У тропинки я нашел присыпанный землей камешек. Подняв его и счистив глину, я увидел, что это оплавленный кусок чего-то буро-пурпурного со странным радужным отблеском. Я положил его в карман и сжимал в руке на ходу, его ощутимое тепло успокаивало.
    Река петляла по полям, а я все шел и шел и лишь через час заметил первые дома – новые, маленькие и квадратные – на набережной надо мной.
    А потом увидел перед собой мост и понял, где оказался: я был на старом железнодорожном пути, только вот шел по нему с непривычной стороны.
    Я остановился под красной кирпичной аркой моста – среди оберток от мороженого, хрустящих пакетов и одинокого, печального использованного презерватива, стоял и смотрел, как дыхание облачком вырывается у меня изо рта в холодный сумеречный воздух.
    Кровь у меня на брюках засохла.
    По мосту надо мной проезжали машины, я слышал, как в одной громко играет радио.
    – Эй? – негромко позвал я, чувствуя себя неловко, чувствуя себя нелепо. – Эй?
    Ответа не было. Ветер шуршал пакетами и листвой.
    – Я вернулся. Я же сказал, что вернусь. И вернулся. Эй? Тишина.
    Тогда я заплакал, глупо, беззвучно зарыдал под мостом. Чья-то рука коснулась моего лица, и я поднял глаза.
    – Не думал, что ты вернешься, – сказал тролль.
    Теперь он был одного со мной роста, но в остальном не изменился. Его длинные волосы свалялись, в них запуталась листва, а глаза были огромными и одинокими.
    Пожав плечами, я вытер лицо рукавом пальто.
    – Я вернулся.
    Скрыть текст


    По мосту над нами, крича, пробежали трое детей.
    – Я тролль, – прошептал тролль жалобным испуганным голосом. – Соль-боль-старый-тролль.
    Его била дрожь.
    Протянув руку, я взял его огромную когтистую лапу.
    – Все хорошо, – сказал я ему. – Честное слово, все хорошо.
    Тролль кивнул.
    Он повалил меня на землю, на листья, обертки и презерватив и опустился на меня сверху. А потом поднял голову, открыл пасть и съел мою жизнь, разжевав крепкими, острыми зубами.
    Закончив, тролль встал и отряхнулся. Опустив руку в карман своего пальто, он вынул пузырчатый, выжженный шлак.
    И протянул его мне.
    – Это твое, – сказал тролль.
    Я смотрел на него: моя жизнь сидела на нем легко, удобно, словно он носил ее годами. Взяв из его руки кусок шлака, я его понюхал. И. почуял запах паровоза, с которого он упал давным-давно. Я крепче сжал его в волосатой лапе.
    – Спасибо, – сказал я.
    – Удачи, – отозвался тролль.
    – М-да. Что ж. Тебе тоже.
    Тролль усмехнулся мне в лицо.
    А потом повернулся ко мне спиной и пошел той же дорогой, которой пришел я, к поселку, в пустой дом, который я оставил сегодня утром, и насвистывал на ходу.
    С тех пор я здесь. Прячусь. Жду. Я – часть моста.
    Из теней я смотрю, как мимо проходят люди: выгуливают собак или разговаривают, вообще делают то, что делают люди. Иногда они останавливаются под моим мостом – отдохнуть, помочиться, заняться любовью. Я наблюдаю, но молчу, а они никогда меня не видят.

    Соль-боль-старый-тролль.

    Я останусь здесь в темноте под аркой. Я слышу, как вы там ходите, как вы там топ-топаете по моему мосту.
    О да, я вас слышу.
    Но не выйду.

    Нил Гейман Троллев мост

    "Все заканчивается на этом свете, рано или поздно" ©

  • И никуда не денешься,
    плачь не плачь,
    так отворяют облако
    в полынью,
    так обнимают мёрзлого в грубый плащ,
    «всё обойдётся», - скажут,
    а после пьют…
    Странное дело –
    думаешь, всё пережил,
    чёркаешь календарь или куришь в ночь,
    тащишь свои долги
    из последних жил,
    а вот едва замешкался –
    не помочь.
    Странное дело –
    вымарал каждый слог,
    где про любовь, про стерпится,
    про навек…
    а над тобой склоняется добрый бог
    и осторожно гладит
    по голове.
    И никуда не денешься,
    злись не злись,
    но просыпаться будем по одному.
    Так проживают зиму, как будто жизнь,
    и потихоньку вносят себя
    в весну.

    © Елена Касьян

    Я не сдурела, я вообще такая. ©

Записей на странице:

Перейти в форум

Модераторы: