Ответ на сообщение Re: "Слово о полку Игореве" и XVIII в. Графика и Слововедение. пользователя АлександрЛ
____________________________________________________________________
"""""""""""""""""""""""""""""""""""""""""""""""""""""""""""""""""""""""""""""""""""""""""""""""""""""
Д. С. Лихачев. Литературный этикет древней Руси (к проблеме изучения).
..........................(в кн.: ТОДРЛ, т.XVII, 1961 г.).....................................
Фрагмент 1 (стр.5, 7-8):
"Сообщение ' мое посвящено одному весьма важному для развития рус
ской литературы и русского литературного языка явлению, до сих пор не
обращавшему на себя должного внимания литературоведов и языковедов.
Явление это я условно предлагаю назвать литературным этикетом .
Феодализм времени своего возникновения и расцвета с его крайне
сложной лестницей отношений вассалитета-сюзеренитета создал чрезвы
чайно развитую обрядность: церковную и светскую. Взаимоотношения
людей между собой и их отношения к богу подчинялись этикету, тради
ции, обычаю, церемонии, до такой степени развитым и деспотичным, что
они пронизывали собой и в известной мере овладевали мировоззрением
и мышлением человека.
Из общественной жизни склонность к этикету проникает в искусство.
Изображения святых в живописи в какой-то степени подчиняются эти
кету: иконописные подлинники предписывают изображение каждого свя
того в строго определенных положениях со всеми присущими ему атрибу
тами; то же касалось и изображения событий из их жизни или событий
священной истории.
(...) Меняется и самый язык, которым автор пишет. Легко заметить раз
личия в языке одного и того же писателя: философствуя и размышляя
о бренности человеческого существования, он прибегает к церковнославя
низмам, рассказывая о бытовых делах — к народноруссизмам. Литера
турный язык отнюдь не один. В этом нетрудно убедиться, перечитав «По
учение» Мономаха: язык этого произведения «трехслоен» — в нем есть
и церковнославянская стихия, и деловая, и народно-поэтическая (послед
няя, впрочем, в меньших размерах, чем первые две). Если бы мы судили
об авторстве этого произведения только по стилю, то могло бы случиться,
что мы приписали бы его трем авторам. Но дело в том, что каждая ма
нера, каждый из стилей литературного языка и даже каждый из языков
(ибо Мономах пишет и по-церковнославянски, и по-русски) употреблен
им, со средневековой точки зрения, вполне уместно, в зависимости от того,
касается ли Мономах церковных сюжетов (в широком смысле), своих по
ходов или душевного состояния своей молодой снохи. Для вопроса об
этикете чрезвычайно важно положение Л. П. Якубинского, что «церковно
славянский язык Киевской Руси X—XI вв. был отграничен, отличался от
древнерусского народного языка не только в действительности..., но и
в сознании людей». Действительно, наряду с бессознательным стремле
нием к ассимиляции церковнославянского и древнерусского языка следует
отметить и противоположную тенденцию—к диссимиляции. Именно
этим объясняется то обстоятельство, что церковнославянский язык, не
смотря на все ассимиляционные процессы, дожил до XX в. Церковно
славянский язык постоянно воспринимался как язык высокий, книжный
и церковный . Выбор писателем церковнославянского языка или
церковнославянских слов и форм для одних случаев, древнерусского —
для других, а народно-поэтической речи — для третьих был выбором
всегда сознательным и подчинялся определенному литературному этикету.
Церковнославянский язык неотделим от церковного содержания, народно
поэтическая речь — от народно-поэтических сюжетов, деловая речь —
от деловых. Церковнославянский язык постоянно отделялся в со
знании писателей и читателей от народного и от делового. Именно благодаря
сознанию, что церковнославянский язык — язык «особый», могло со
храняться и самое различие между церковнославянским языком и народ
ным. Любопытно, однако, что при всей устойчивости сознания «особности»
церковнославянского языка содержание этого сознания менялось. До
XVII в. церковнославянский язык был прежде всего языком церковным,
но в XVIII и XIX вв. отдельные церковнославянизмы «секуляризирова
лись», они стали признаком высокого, поэтического языка вообще. До
XVIII в. всякий торжественный стиль был до известной степени окрашен
церковностью. Поэтому даже светские торжественные сюжеты, изложен
ные церковнославянским языком, приобретали этот церковный характер.
В XVIII в. церковнославянский язык мог уже употребляться для чисто
светских сюжетов, не окрашивая их церковностью. Точно так же менялось
представление об «особности» делового языка. Было бы чрезвычайно
важно изучить в будущем историческую изменяемость содержания этого
сознания «особности» того или иного языка.
Для нас важно, однако, следующее: употребление церковнославянского
языка явно подчинялось в средние века этикету, церковные сюжеты тре
бовали церковного языка"
К о м м е н т а р и й. Давно замечено, что язык "Слова о полку Игореве" - это сплав двух стихий: церковно-славянского языка и древнерусского с элементами языка XVIII в. И странно видеть, что, к примеру, так называемый плачь Ярославны, являющийся по своей сути предметом народной поэзии, но исполнен нарочито с применением церковно-славянизмов: написание "слънце" вместо "солнце" (как в других шести из всех семи случаев), употребление глагольной связки "еси".
Вопрос: является ли такой вид написания "слънце" в тексте "Слова" случайным или это всё-таки сознательный выбор его Автора? Если - да, т.е. мы имеем дело с сознательным употреблением церковнославянизмов там, где это воспрещено нормами литературного этикета, то могло ли это нарушение произойти именно в XII в.?
П р и л о ж е н и е. Энциклопедия "Слова о полку Инореве" (СПб, 1995, т.5, стр. 277-279):
ЯЗЫК «СЛОВА», отражая разговорную речь своего времени, с учетом действовавших тогда законов развития яз. и его норм, показывает высокое мастерство автора в использовании стилистич. и поэтич. средств худ. речи. Это проявляется на всех уровнях — в фонетике, морфологии (см. Морфологические особенности языка «Слова»), синтаксисе, на уровне организации текста и создания предложения, в использовании поэтич. формул со сложной семантикой символа и образности, даже в ритмике и распределении ударения. Семантич. синкретизм текста вырастает из живого древнерус. яз., и это всегда осознавалось как читателем, так и исследователем С., в особенности в области лексики и тропов, широко используемых в памятнике.
Первые высказывания о Я. С. были сделаны по случайным поводам, но разделились кардинально — исходя пока что из общих представлений авторов о том, каким должен быть Я. С. Так, по мнению К. С. Аксакова, в момент создания этого памятника «язык был в периоде борьбы и волнения, и этой борьбы и волнения не видим мы в Слове о полку Игореве» — в отличие от таких произведений, как Слово Даниила Заточника, в котором, напротив, «живое волнение слога» заметно в смешении нар. и церк. форм — «именно этой-то жизни языка не видим мы в Слове о полку Игореве; мы видим в нем какую-то холодность, безучастие слога в жизни языка», т. е. несовпадение яз. и стиля, системы и нормы (Ломоносов в истории... С. 141—142). Эта точка зрения на Я. С. существенно отличается от другой, согласно которой, наоборот, в С. «есть помесь разных наречий (болонь, яруга — слова южные, стрикусы — слово сербское и пр.), будто бы в нем ощутительно присутствие польского, сербского и татарского языков, смешено великоросское и малоросское произношение: ларец с секретом, писали критики, а ларчик просто отпирался!» (Дубенский. Слово. С. XI—XII).
Обе крайности связаны были с неразработанностью вопроса об истории древнерус. яз. и совр. восточнослав. яз.; последующее их изучение постепенно уточняло и представление о Я. С., так что в центре обсуждения постоянно находились следующие три вопроса.
Церковнославянским или «русским» (древнерус.) яз. писано С.? Если для Аксакова недостаток произведения именно в однотонности его «слога», то Н. Головин совершенно определенно заявлял о том, что в С. «господствуют два наречия: русское и церковное» (Примечания. С. XII). Такое признание было шагом вперед, поскольку даже в таком общем виде оно «развенчало шишковские представления о единстве русского языка и церковнославянского» (Лихачев. Изучение... С. 32). Действительно, все последующее изучение истории рус. яз. стремилось четко разграничить формы разговорной (живой) речи и архаич. формы того же (древнеслав.) яз., который в своем архаич. виде и стал восприниматься как церковнослав. (стиль, в понимании А. С. Шишкова). Все архаизмы стали приписываться именно влиянию со стороны церковнослав. яз., напр., оборот «дательный самостоятельный» (Сушицький. До питання... С. 17). Ретроспективный взгляд на предмет создал иллюзию нового (церковнослав.) яз., точно так же, как прежний взгляд «со стороны» совр. нам лит. яз. вообще не видел в Я. С. какой-либо целостной системы.
Окончательно вопрос о Я. С. решен С. П. Обнорским, обстоятельно описавшим языковые особенности памятника на фоне однородных и одновременных ему текстов. Согласно выводам ученого, «совокупность общих особенностей языка оригинала „Слова“... выдает в языке памятника нормальный русский литературный язык старшей поры, язык, который свидетельствуется и иными основными источниками, ...норма языка „Слова о полку Игореве“, языка цельного в своей системе и архаического по самому своему строю» (Очерки. С. 196, 198). Правда, по разным причинам впоследствии не все исследователи приняли эту точку зрения как слишком «крайнюю», однако они вынуждены признать, что «язык Слова о полку Игореве — язык собственно русский» (Евгеньева. Слово... С. 37), т. е., конечно, древнерус.
Второй вопрос — о мере и соотношении письм. яз. и уст. речи в С. Вся совокупность данных о Я. и стиле С. свидетельствует о первоначально уст. его стихии: «Поэма сия написана южнорусским языком, которым говорили в XII веке, и языком не простонародным, а возвышенным» (Греч. Чтения... С. 167). Выделенные слова подчеркивают неоднозначность этого раннего суждения о Я. С., еще не дифференцировавшего «устную — письменную» и стилистически «высокую — низкую» речь. Последующие высказывания столь же противоречивы, хотя ученые склонялись, в общем, к тому, что в С. встречаются «типично книжные обороты»; но книжными они могли стать со временем, создав соответств. традицию их лит. употребления. Вопрос не решается ретроспективно (как и все вообще проблемы яз. и стиля этого произведения раннего средневековья). Д. С. Лихачев, с одной стороны, говорит о «деловой выразительности» Я. С., «особенно в части терминологии» (Устные истоки. С. 62), с другой же — высказывает справедливую мысль о том, что «Слово приучало любить русскую обыденную речь, давало почувствовать красоту русского языка в целом» (Великое наследие. С. 175).
Третий вопрос как раз и связан со взаимоотношениями между яз. и «слогом», т. е. стилем в широком смысле слова: высоким или низким стилем написано С.? Вопрос поставлен неверно, поскольку проблемы «стиля» в совр. его понимании древнерус. лит-ра не знала, признание же того, что Я. С. живой, нар. древнерус. яз. (от Е. В. Барсова до Евгеньевой), снимает всякую мысль о «слоге». С. создано «средним стилем» с элементами формальных архаизмов (Л. П. Якубинский, А. Н. Котляренко, Ф. П. Филин), которые в XII—XIII вв. воспринимались как формы возвыш. речи. Суждения по данному поводу вообще субъективны и зависят от степени пристрастности или уровня профессиональной подготовленности каждого автора.
Сравнения Я. С. с яз. одновременно с ним созданных произведений (см.: Виноградова. Словарь; Адрианова-Перетц В. П. «Слово о полку Игореве» и памятники русской литературы XI—XIII веков. Л., 1968) и зависимых от него по сюжету («Задонщина») показывает, что Я. С. — живой древнерус. яз., в своих разновидностях представленный как материал для стилистич. отбора форм и построения его — как образца средневекового риторико-поэтич. произведения.
.........................................................................В.В.Колесов
П р и м е ч а н и е. Уважаемый В.В.Колесов, говоря о мнении лингвиста К.С.Аксакова, умолчал, что хлёсткая точка зрения на язык "Слова" продиктована принципиальной позицией К.С.Аксакова в отношении времени его происхождения, а именно - позднего, XVIII века.
Как видно, в науке о "Слове" научной полемики о его языке не было, т.е. учёные-лингвисты публично не доказывали или не опровергали его древность, а ограничивались только демонстрацией или манифестацией своей точки зрения.
А,А.Зализняк в своей книге по "Слову" о лингвисте К. Аксакове, который критически отнёсся к версии написания "Слова" в XII веке, умолчал. Почему? - А.А.Зализняку необходимо было нарисовать фантазийную картину полного одиночества историка А.А. Зимина с его "вычурным" (непрофессиональным, ошибочным, дилетантским) взглядом на природу языка "Слова".
"""""""""""""""""""""""""""""""""""""""""""""""""""""""""""""""""""""""""""""""""""""""""""""""""""""
Д. С. Лихачев. Литературный этикет древней Руси (к проблеме изучения).
..........................(в кн.: ТОДРЛ, т.XVII, 1961 г.).....................................
Фрагмент 1 (стр.5, 7-8):
"Сообщение ' мое посвящено одному весьма важному для развития рус
ской литературы и русского литературного языка явлению, до сих пор не
обращавшему на себя должного внимания литературоведов и языковедов.
Явление это я условно предлагаю назвать литературным этикетом .
Феодализм времени своего возникновения и расцвета с его крайне
сложной лестницей отношений вассалитета-сюзеренитета создал чрезвы
чайно развитую обрядность: церковную и светскую. Взаимоотношения
людей между собой и их отношения к богу подчинялись этикету, тради
ции, обычаю, церемонии, до такой степени развитым и деспотичным, что
они пронизывали собой и в известной мере овладевали мировоззрением
и мышлением человека.
Из общественной жизни склонность к этикету проникает в искусство.
Изображения святых в живописи в какой-то степени подчиняются эти
кету: иконописные подлинники предписывают изображение каждого свя
того в строго определенных положениях со всеми присущими ему атрибу
тами; то же касалось и изображения событий из их жизни или событий
священной истории.
(...) Меняется и самый язык, которым автор пишет. Легко заметить раз
личия в языке одного и того же писателя: философствуя и размышляя
о бренности человеческого существования, он прибегает к церковнославя
низмам, рассказывая о бытовых делах — к народноруссизмам. Литера
турный язык отнюдь не один. В этом нетрудно убедиться, перечитав «По
учение» Мономаха: язык этого произведения «трехслоен» — в нем есть
и церковнославянская стихия, и деловая, и народно-поэтическая (послед
няя, впрочем, в меньших размерах, чем первые две). Если бы мы судили
об авторстве этого произведения только по стилю, то могло бы случиться,
что мы приписали бы его трем авторам. Но дело в том, что каждая ма
нера, каждый из стилей литературного языка и даже каждый из языков
(ибо Мономах пишет и по-церковнославянски, и по-русски) употреблен
им, со средневековой точки зрения, вполне уместно, в зависимости от того,
касается ли Мономах церковных сюжетов (в широком смысле), своих по
ходов или душевного состояния своей молодой снохи. Для вопроса об
этикете чрезвычайно важно положение Л. П. Якубинского, что «церковно
славянский язык Киевской Руси X—XI вв. был отграничен, отличался от
древнерусского народного языка не только в действительности..., но и
в сознании людей». Действительно, наряду с бессознательным стремле
нием к ассимиляции церковнославянского и древнерусского языка следует
отметить и противоположную тенденцию—к диссимиляции. Именно
этим объясняется то обстоятельство, что церковнославянский язык, не
смотря на все ассимиляционные процессы, дожил до XX в. Церковно
славянский язык постоянно воспринимался как язык высокий, книжный
и церковный . Выбор писателем церковнославянского языка или
церковнославянских слов и форм для одних случаев, древнерусского —
для других, а народно-поэтической речи — для третьих был выбором
всегда сознательным и подчинялся определенному литературному этикету.
Церковнославянский язык неотделим от церковного содержания, народно
поэтическая речь — от народно-поэтических сюжетов, деловая речь —
от деловых. Церковнославянский язык постоянно отделялся в со
знании писателей и читателей от народного и от делового. Именно благодаря
сознанию, что церковнославянский язык — язык «особый», могло со
храняться и самое различие между церковнославянским языком и народ
ным. Любопытно, однако, что при всей устойчивости сознания «особности»
церковнославянского языка содержание этого сознания менялось. До
XVII в. церковнославянский язык был прежде всего языком церковным,
но в XVIII и XIX вв. отдельные церковнославянизмы «секуляризирова
лись», они стали признаком высокого, поэтического языка вообще. До
XVIII в. всякий торжественный стиль был до известной степени окрашен
церковностью. Поэтому даже светские торжественные сюжеты, изложен
ные церковнославянским языком, приобретали этот церковный характер.
В XVIII в. церковнославянский язык мог уже употребляться для чисто
светских сюжетов, не окрашивая их церковностью. Точно так же менялось
представление об «особности» делового языка. Было бы чрезвычайно
важно изучить в будущем историческую изменяемость содержания этого
сознания «особности» того или иного языка.
Для нас важно, однако, следующее: употребление церковнославянского
языка явно подчинялось в средние века этикету, церковные сюжеты тре
бовали церковного языка"
К о м м е н т а р и й. Давно замечено, что язык "Слова о полку Игореве" - это сплав двух стихий: церковно-славянского языка и древнерусского с элементами языка XVIII в. И странно видеть, что, к примеру, так называемый плачь Ярославны, являющийся по своей сути предметом народной поэзии, но исполнен нарочито с применением церковно-славянизмов: написание "слънце" вместо "солнце" (как в других шести из всех семи случаев), употребление глагольной связки "еси".
Вопрос: является ли такой вид написания "слънце" в тексте "Слова" случайным или это всё-таки сознательный выбор его Автора? Если - да, т.е. мы имеем дело с сознательным употреблением церковнославянизмов там, где это воспрещено нормами литературного этикета, то могло ли это нарушение произойти именно в XII в.?
П р и л о ж е н и е. Энциклопедия "Слова о полку Инореве" (СПб, 1995, т.5, стр. 277-279):
ЯЗЫК «СЛОВА», отражая разговорную речь своего времени, с учетом действовавших тогда законов развития яз. и его норм, показывает высокое мастерство автора в использовании стилистич. и поэтич. средств худ. речи. Это проявляется на всех уровнях — в фонетике, морфологии (см. Морфологические особенности языка «Слова»), синтаксисе, на уровне организации текста и создания предложения, в использовании поэтич. формул со сложной семантикой символа и образности, даже в ритмике и распределении ударения. Семантич. синкретизм текста вырастает из живого древнерус. яз., и это всегда осознавалось как читателем, так и исследователем С., в особенности в области лексики и тропов, широко используемых в памятнике.
Первые высказывания о Я. С. были сделаны по случайным поводам, но разделились кардинально — исходя пока что из общих представлений авторов о том, каким должен быть Я. С. Так, по мнению К. С. Аксакова, в момент создания этого памятника «язык был в периоде борьбы и волнения, и этой борьбы и волнения не видим мы в Слове о полку Игореве» — в отличие от таких произведений, как Слово Даниила Заточника, в котором, напротив, «живое волнение слога» заметно в смешении нар. и церк. форм — «именно этой-то жизни языка не видим мы в Слове о полку Игореве; мы видим в нем какую-то холодность, безучастие слога в жизни языка», т. е. несовпадение яз. и стиля, системы и нормы (Ломоносов в истории... С. 141—142). Эта точка зрения на Я. С. существенно отличается от другой, согласно которой, наоборот, в С. «есть помесь разных наречий (болонь, яруга — слова южные, стрикусы — слово сербское и пр.), будто бы в нем ощутительно присутствие польского, сербского и татарского языков, смешено великоросское и малоросское произношение: ларец с секретом, писали критики, а ларчик просто отпирался!» (Дубенский. Слово. С. XI—XII).
Обе крайности связаны были с неразработанностью вопроса об истории древнерус. яз. и совр. восточнослав. яз.; последующее их изучение постепенно уточняло и представление о Я. С., так что в центре обсуждения постоянно находились следующие три вопроса.
Церковнославянским или «русским» (древнерус.) яз. писано С.? Если для Аксакова недостаток произведения именно в однотонности его «слога», то Н. Головин совершенно определенно заявлял о том, что в С. «господствуют два наречия: русское и церковное» (Примечания. С. XII). Такое признание было шагом вперед, поскольку даже в таком общем виде оно «развенчало шишковские представления о единстве русского языка и церковнославянского» (Лихачев. Изучение... С. 32). Действительно, все последующее изучение истории рус. яз. стремилось четко разграничить формы разговорной (живой) речи и архаич. формы того же (древнеслав.) яз., который в своем архаич. виде и стал восприниматься как церковнослав. (стиль, в понимании А. С. Шишкова). Все архаизмы стали приписываться именно влиянию со стороны церковнослав. яз., напр., оборот «дательный самостоятельный» (Сушицький. До питання... С. 17). Ретроспективный взгляд на предмет создал иллюзию нового (церковнослав.) яз., точно так же, как прежний взгляд «со стороны» совр. нам лит. яз. вообще не видел в Я. С. какой-либо целостной системы.
Окончательно вопрос о Я. С. решен С. П. Обнорским, обстоятельно описавшим языковые особенности памятника на фоне однородных и одновременных ему текстов. Согласно выводам ученого, «совокупность общих особенностей языка оригинала „Слова“... выдает в языке памятника нормальный русский литературный язык старшей поры, язык, который свидетельствуется и иными основными источниками, ...норма языка „Слова о полку Игореве“, языка цельного в своей системе и архаического по самому своему строю» (Очерки. С. 196, 198). Правда, по разным причинам впоследствии не все исследователи приняли эту точку зрения как слишком «крайнюю», однако они вынуждены признать, что «язык Слова о полку Игореве — язык собственно русский» (Евгеньева. Слово... С. 37), т. е., конечно, древнерус.
Второй вопрос — о мере и соотношении письм. яз. и уст. речи в С. Вся совокупность данных о Я. и стиле С. свидетельствует о первоначально уст. его стихии: «Поэма сия написана южнорусским языком, которым говорили в XII веке, и языком не простонародным, а возвышенным» (Греч. Чтения... С. 167). Выделенные слова подчеркивают неоднозначность этого раннего суждения о Я. С., еще не дифференцировавшего «устную — письменную» и стилистически «высокую — низкую» речь. Последующие высказывания столь же противоречивы, хотя ученые склонялись, в общем, к тому, что в С. встречаются «типично книжные обороты»; но книжными они могли стать со временем, создав соответств. традицию их лит. употребления. Вопрос не решается ретроспективно (как и все вообще проблемы яз. и стиля этого произведения раннего средневековья). Д. С. Лихачев, с одной стороны, говорит о «деловой выразительности» Я. С., «особенно в части терминологии» (Устные истоки. С. 62), с другой же — высказывает справедливую мысль о том, что «Слово приучало любить русскую обыденную речь, давало почувствовать красоту русского языка в целом» (Великое наследие. С. 175).
Третий вопрос как раз и связан со взаимоотношениями между яз. и «слогом», т. е. стилем в широком смысле слова: высоким или низким стилем написано С.? Вопрос поставлен неверно, поскольку проблемы «стиля» в совр. его понимании древнерус. лит-ра не знала, признание же того, что Я. С. живой, нар. древнерус. яз. (от Е. В. Барсова до Евгеньевой), снимает всякую мысль о «слоге». С. создано «средним стилем» с элементами формальных архаизмов (Л. П. Якубинский, А. Н. Котляренко, Ф. П. Филин), которые в XII—XIII вв. воспринимались как формы возвыш. речи. Суждения по данному поводу вообще субъективны и зависят от степени пристрастности или уровня профессиональной подготовленности каждого автора.
Сравнения Я. С. с яз. одновременно с ним созданных произведений (см.: Виноградова. Словарь; Адрианова-Перетц В. П. «Слово о полку Игореве» и памятники русской литературы XI—XIII веков. Л., 1968) и зависимых от него по сюжету («Задонщина») показывает, что Я. С. — живой древнерус. яз., в своих разновидностях представленный как материал для стилистич. отбора форм и построения его — как образца средневекового риторико-поэтич. произведения.
.........................................................................В.В.Колесов
П р и м е ч а н и е. Уважаемый В.В.Колесов, говоря о мнении лингвиста К.С.Аксакова, умолчал, что хлёсткая точка зрения на язык "Слова" продиктована принципиальной позицией К.С.Аксакова в отношении времени его происхождения, а именно - позднего, XVIII века.
Как видно, в науке о "Слове" научной полемики о его языке не было, т.е. учёные-лингвисты публично не доказывали или не опровергали его древность, а ограничивались только демонстрацией или манифестацией своей точки зрения.
А,А.Зализняк в своей книге по "Слову" о лингвисте К. Аксакове, который критически отнёсся к версии написания "Слова" в XII веке, умолчал. Почему? - А.А.Зализняку необходимо было нарисовать фантазийную картину полного одиночества историка А.А. Зимина с его "вычурным" (непрофессиональным, ошибочным, дилетантским) взглядом на природу языка "Слова".
