Возможна ли любовь — без доверия? Неожиданный ответ содержится в книге архиепископа Иоанна (Шаховского) «Апокалипсис мелкого греха».
Можно ли человека любить и ему не доверять? Можно. Истинная любовь к человеку совсем не означает обоготворения всех его качеств и преклонения пред всеми его действиями. Истинная любовь может замечать и недостатки человека, столь же остро, как и злоба. Даже ещё острее. Но любовь не как злоба, а по-своему, по-любовному относится к недостаткам человека. Любовь бережёт и спасает человеческую душу для вечности; злоба же топит, убивает. Любовь любит самого человека; не его грехи, не его безумие, не его слепоту… И более остро, чем злоба, видит всё несовершенство этого мира.
Подвиг прозорливости духовной — видеть все грехи людей и судить всё зло — и при этом не осудить никого. Только свыше озарённый человек способен на такую любовь.
Да, можно любить и — не доверять. Но не есть ли доверие признак души открытой, и не есть ли открытость свойство любви? Нет, любовь — шире открытости. И без открытости души в этом мире может быть любовь. Старец Амвросий Оптинский или преподобный Серафим любили людей пламенной любовью и в Духе служили им. Однако не всем открывались, и открывались мало; хранили душу свою от людских взоров, проникая своим взором в души людские. Духовник на исповеди совсем не открывает своей души исповедующемуся. Но душа истинного духовника открыта — не обнаружением, но любовью; и через любовь обнаруживается в мире.
Старец не всегда и не всем открывает всё, что знает от Бога. Но, сообразуясь с состоянием каждого, к каждому подходит соответственно.
Мать, которая не всё, что приходит ей на мысль, говорит своему ребёнку, не по нелюбви скрывает, но по любви не доверяет, а являет именно ребёнку свою любовь, скрывая от него всё ему не полезное, до чего не дорос он ещё, чего не может принять в своё незрелое тело и в свою незрелую душу.
Неискренность, не-непосредственность, не-простота, как и «недоверчивость», — могут быть благими. Врач не всё открывает больному, начальник — подчинённому, учитель — ученику.
Состояние и возраст, вместимость и приготовленность определяют предмет и истину, являемую в мире.
Кораблю подобна человеческая душа. Корабль имеет подводную часть, и душа должна иметь своё невидимое для мира сознание. Не «подсознание», но укрываемое — ради блага истины — сознание. Злое утаивать надо, чтобы никого не замарать. Доброе утаивать надо, чтобы не расплескать. Утаивать надо ради пользы всех. Скрывание душой своего зла иногда бывает необходимостью духовной; скрывание своего добра почти всегда бывает мудростью и праведностью.
Не всякая непрямота есть неправда; и не всякое недоверие есть измена последнему доверию.
Последнее доверие можно иметь лишь к Богу Триединому и ко всем Его законам и словам. Недоверие же к себе есть всегда мудрость, и всякое подлинное, положительное недоверие, по любви, к другим есть продолжающееся святое недоверие к самому себе. Ибо не волен бывает, подчас, в своих делах и словах человек, мятётся во зле и сам не отдаёт себе в этом отчёта.
Не во всём доверять себе, — это имеет глубокий и спасительный смысл. Свой опыт, свой ум, своё сердце, своя мысль, своё настроение… всё это шатко, бедно и неопределённо; здесь нет абсолютного предмета для доверия… А от недоверия ко всему шаткому проистекает всесовершенное и безграничное доверие к Богу Триединому.
Ближним столь же нельзя доверять (и столь же можно!), как себе; а себе — лишь по мере своей согласованности с Откровением Божиим, с волей Христовой, открытой в мире и открывающейся в душе.
Лишь духовным отцам и руководителям — истинным и испытанным — во Христе, можно всецело доверять себя, более, чем себе, и предавать свой слух и свою душу во имя Бога.
Ближний же мой, друг мой, есть лишь частица меня самого (ибо он частица всего человечества, коего я — частица). Следствия первородного греха, страсти, — присущи и ему, и мне. Конечно, в разной мере и в различных оттенках, но как он, так и я — мы имеем основание — не доверять своей пока ещё двойственной природе и непреображённой воле. Мы действуем почти всегда по страсти, с примесью греховного, а не бесстрастно; не свободно — во Христе.
Я действительно изменчив, непостоянен; колеблюсь различными приражениями лукавого, и чистота глубины души моей то и дело замутняется поднимающимся со дна её илом. Ближний мой так же изменчив, как я, и столь же способен на доброе, как и на злое.
Я нуждаюсь в постоянной проверке себя, и ближний мой — также. Я должен без устали проверять свои действия в мире: по Богу ли они? Проверки требует не только злое, но и «доброе» моё, ибо злое часто бывает очевидно, тогда как доброе лишь кажется добрым, а на самом деле бывает злым. Впрочем, и злое нуждается в проверке; и злому нельзя доверять по первому признаку «злого». Людям потемнённым (каковы мы) и хорошее представляется плохим, если оно сопряжено с болью, тягостью и оскорблением нашего самолюбия.
Не о злой подозрительности здесь речь, а о благом творческом недоверии к себе и ко всему, что окружает нас в мире.
Грех нам представляется почти всегда чем-то сладким; не нужно доверять этой сладости, ибо она есть горчайшая горечь и страдание. Страдание же (например, в борьбе за чистоту тела и души) представляется невыносимым и отвратительным; не нужно доверять и этому выводу; за благим страданием следует мир, который превыше всякой радости.
Люди много и часто подолгу говорят, и как будто идеи их должны служить благу; но сколько неверного, соблазнительного и пустого льётся из их уст. Не нужно доверять всем словам людей. Люди часто сами страдают за те слова, которые они сами сказали, и раскаиваются в них.
Да, не всё, что исходит от человека (даже при самых благородных его намерениях!), есть благо. Многое бывает ненужно, напрасно, греховно, и таковым является не только для того, кто это ненужное изводит, но и для того, кто его неосторожно принимает.
Углубляя свою любовь к людям, никогда не надо забывать, что все люди больны и необходимо жить среди них в постоянном трезвении, не только в отношении себя, но и в отношении всех окружающих. Лишь при первом бывает плодоносно последнее.
Не к самому человеку надо, конечно, иметь недоверие, но к данному его состоянию. Степень доверия следует всегда менять, соразмерно состоянию просветлённости человека в Боге. Если человек, которого мы любим и которому всегда до сих пор доверяли, вдруг явится пред нами нетрезвый и начнёт нам давать какие-нибудь советы — исчезнет ли наша любовь к этому человеку? Если мы глубоко его любим, любовь наша не исчезнет, и даже не ослабится. Но доверие исчезнет, не только к словам, но и к чувствам этого человека, пока он в таком состоянии.
Опьянение вином реже бывает у людей, чем опьянение какой-либо иной страстью: гневом, злопамятством, похотью, деньголюбием, славолюбием… Страсти как вино действуют на разум и на волю человека и извращают всю его душу. Опьянённый какой-либо страстью не владеет собой, перестаёт быть самим собой, делается «игралищем бесов»; даже тот, который в свободное от страсти время бывает исполнен подлинной глубины и чистоты Христовой, посколь она возможна в пределах нашей земной, личной и наследственной, греховности.
Более светлому состоянию человека принадлежит и более совершенное доверие. Например: я хочу произнести слово, или — принять Святые Тайны, но чувствую, что душа моя полна смятения и страсти… Я должен в этом случае поступить по Евангелию, т. е. оставив свой дар у жертвенника, пойти помириться с душою, с моим «братом»; иначе сказать — умиротвориться, войти в небесную жизнь. Вот образец праведного и благого недоверия себе, во имя Христовой любви к самому себе. Эгоистическая любовь моя, напротив, желала бы презреть, не заметить моих недостатков и сочла бы душу мою достойной, неправедно доверила бы ей и позволила бы её греховному состоянию излиться на мир или беспокаянно приблизиться к Богу, к Его горящей купине. Позволила бы, — не по заповедям Божиим (которые суть: «изуй сапоги твои», то есть греховное состояние души), а по своеволию… И опалился бы я непреложными законами Божией чистоты.
Несомненно, что я должен беспристрастно относиться к себе и к другим. Но не будет ли это значить, что я творю суд над кем-нибудь вопреки слову: «не судите, да не судимы будете»? Нисколько. Рассуждение есть признак выхода человеческой души из дурного её младенчества. Рассуждение — это мудрость, о которой сказано: «будьте мудры, как змии». Рассуждение есть венец любви, и святые учители Церкви даже — о тайна! — считают его выше любви, выше, конечно, человеческой, неразумной, часто даже погибельной — любви. Рассуждение есть небесная мудрость в жизни, духовный разум любви, который не отнимает её силу, но даёт ей соль.
«Не мечите бисера вашего…» — это не отсутствие любви (Слово Божие учит лишь одной любви!), но мудрость любви, знание высших законов неба, изливающихся на весь греховный мир, но не смешивающихся ни с чем греховным.
«Не мечите бисера вашего…» — есть заповедь о недоверии в любви, заповедь, ведущая к любви, оберегающая любовь.
«Да приидет Царствие Твое, да будет воля Твоя…» Я постоянно хочу осуществить в себе и во всём эту любовь — упразднить царство своё, и открыть — Божие. Не доверять, не принимать ничего своего, человеческого, греховного и полугреховного. Открыть свой слух и своё сердце (всю его глубину!) лишь Божиему, чистому, светлому. Да приидет Царствие Твое! Я — до смерти — не хочу успокоиться в алкании его — во всём. Я молюсь, и не холодно слетает слово это с уст моих, оно исторгается из всего существа моего и заставляет меня томиться, как в пустыне.
Сладок Суд Божий, совершающийся в моём сердце, над моим сердцем. Сладостно мне Пришествие Христово. Я встречаю Господа везде. Не везде является мне Господь, но я встречаю Его, в каждом слове, в каждом дыхании. В разговорах, намерениях и действиях человеческих.
Я хочу лишь Его. И ненависть хочу иметь ко всякой не Его правде. Я всё хочу лишь в Нём, без Него мне ничего не надо, всё мне бесконечно тяжело и мучительно. Он свет сердца моего. Я бы не сделал ничего доброго, если бы знал, что это доброе Ему не угодно. Я знаю всегда — и ночью, и днём — что Он близ меня; но не всегда я слышу Его горячее дыхание, ибо не всегда я сам устремлён к Нему и хочу Его более всего другого. В этом своём переживании я чувствую такую немощь, такую слабость и нищету, что ни в чём земном не могу успокоиться, ничто не может поддержать меня. Лишь Он, сказавший: «Мир Мой даю вам».
Архиепископ Иоанн (Шаховской)
Можно ли человека любить и ему не доверять? Можно. Истинная любовь к человеку совсем не означает обоготворения всех его качеств и преклонения пред всеми его действиями. Истинная любовь может замечать и недостатки человека, столь же остро, как и злоба. Даже ещё острее. Но любовь не как злоба, а по-своему, по-любовному относится к недостаткам человека. Любовь бережёт и спасает человеческую душу для вечности; злоба же топит, убивает. Любовь любит самого человека; не его грехи, не его безумие, не его слепоту… И более остро, чем злоба, видит всё несовершенство этого мира.
Подвиг прозорливости духовной — видеть все грехи людей и судить всё зло — и при этом не осудить никого. Только свыше озарённый человек способен на такую любовь.
Да, можно любить и — не доверять. Но не есть ли доверие признак души открытой, и не есть ли открытость свойство любви? Нет, любовь — шире открытости. И без открытости души в этом мире может быть любовь. Старец Амвросий Оптинский или преподобный Серафим любили людей пламенной любовью и в Духе служили им. Однако не всем открывались, и открывались мало; хранили душу свою от людских взоров, проникая своим взором в души людские. Духовник на исповеди совсем не открывает своей души исповедующемуся. Но душа истинного духовника открыта — не обнаружением, но любовью; и через любовь обнаруживается в мире.
Старец не всегда и не всем открывает всё, что знает от Бога. Но, сообразуясь с состоянием каждого, к каждому подходит соответственно.
Мать, которая не всё, что приходит ей на мысль, говорит своему ребёнку, не по нелюбви скрывает, но по любви не доверяет, а являет именно ребёнку свою любовь, скрывая от него всё ему не полезное, до чего не дорос он ещё, чего не может принять в своё незрелое тело и в свою незрелую душу.
Неискренность, не-непосредственность, не-простота, как и «недоверчивость», — могут быть благими. Врач не всё открывает больному, начальник — подчинённому, учитель — ученику.
Состояние и возраст, вместимость и приготовленность определяют предмет и истину, являемую в мире.
Кораблю подобна человеческая душа. Корабль имеет подводную часть, и душа должна иметь своё невидимое для мира сознание. Не «подсознание», но укрываемое — ради блага истины — сознание. Злое утаивать надо, чтобы никого не замарать. Доброе утаивать надо, чтобы не расплескать. Утаивать надо ради пользы всех. Скрывание душой своего зла иногда бывает необходимостью духовной; скрывание своего добра почти всегда бывает мудростью и праведностью.
Не всякая непрямота есть неправда; и не всякое недоверие есть измена последнему доверию.
Последнее доверие можно иметь лишь к Богу Триединому и ко всем Его законам и словам. Недоверие же к себе есть всегда мудрость, и всякое подлинное, положительное недоверие, по любви, к другим есть продолжающееся святое недоверие к самому себе. Ибо не волен бывает, подчас, в своих делах и словах человек, мятётся во зле и сам не отдаёт себе в этом отчёта.
Не во всём доверять себе, — это имеет глубокий и спасительный смысл. Свой опыт, свой ум, своё сердце, своя мысль, своё настроение… всё это шатко, бедно и неопределённо; здесь нет абсолютного предмета для доверия… А от недоверия ко всему шаткому проистекает всесовершенное и безграничное доверие к Богу Триединому.
Ближним столь же нельзя доверять (и столь же можно!), как себе; а себе — лишь по мере своей согласованности с Откровением Божиим, с волей Христовой, открытой в мире и открывающейся в душе.
Лишь духовным отцам и руководителям — истинным и испытанным — во Христе, можно всецело доверять себя, более, чем себе, и предавать свой слух и свою душу во имя Бога.
Ближний же мой, друг мой, есть лишь частица меня самого (ибо он частица всего человечества, коего я — частица). Следствия первородного греха, страсти, — присущи и ему, и мне. Конечно, в разной мере и в различных оттенках, но как он, так и я — мы имеем основание — не доверять своей пока ещё двойственной природе и непреображённой воле. Мы действуем почти всегда по страсти, с примесью греховного, а не бесстрастно; не свободно — во Христе.
Я действительно изменчив, непостоянен; колеблюсь различными приражениями лукавого, и чистота глубины души моей то и дело замутняется поднимающимся со дна её илом. Ближний мой так же изменчив, как я, и столь же способен на доброе, как и на злое.
Я нуждаюсь в постоянной проверке себя, и ближний мой — также. Я должен без устали проверять свои действия в мире: по Богу ли они? Проверки требует не только злое, но и «доброе» моё, ибо злое часто бывает очевидно, тогда как доброе лишь кажется добрым, а на самом деле бывает злым. Впрочем, и злое нуждается в проверке; и злому нельзя доверять по первому признаку «злого». Людям потемнённым (каковы мы) и хорошее представляется плохим, если оно сопряжено с болью, тягостью и оскорблением нашего самолюбия.
Не о злой подозрительности здесь речь, а о благом творческом недоверии к себе и ко всему, что окружает нас в мире.
Грех нам представляется почти всегда чем-то сладким; не нужно доверять этой сладости, ибо она есть горчайшая горечь и страдание. Страдание же (например, в борьбе за чистоту тела и души) представляется невыносимым и отвратительным; не нужно доверять и этому выводу; за благим страданием следует мир, который превыше всякой радости.
Люди много и часто подолгу говорят, и как будто идеи их должны служить благу; но сколько неверного, соблазнительного и пустого льётся из их уст. Не нужно доверять всем словам людей. Люди часто сами страдают за те слова, которые они сами сказали, и раскаиваются в них.
Да, не всё, что исходит от человека (даже при самых благородных его намерениях!), есть благо. Многое бывает ненужно, напрасно, греховно, и таковым является не только для того, кто это ненужное изводит, но и для того, кто его неосторожно принимает.
Углубляя свою любовь к людям, никогда не надо забывать, что все люди больны и необходимо жить среди них в постоянном трезвении, не только в отношении себя, но и в отношении всех окружающих. Лишь при первом бывает плодоносно последнее.
Не к самому человеку надо, конечно, иметь недоверие, но к данному его состоянию. Степень доверия следует всегда менять, соразмерно состоянию просветлённости человека в Боге. Если человек, которого мы любим и которому всегда до сих пор доверяли, вдруг явится пред нами нетрезвый и начнёт нам давать какие-нибудь советы — исчезнет ли наша любовь к этому человеку? Если мы глубоко его любим, любовь наша не исчезнет, и даже не ослабится. Но доверие исчезнет, не только к словам, но и к чувствам этого человека, пока он в таком состоянии.
Опьянение вином реже бывает у людей, чем опьянение какой-либо иной страстью: гневом, злопамятством, похотью, деньголюбием, славолюбием… Страсти как вино действуют на разум и на волю человека и извращают всю его душу. Опьянённый какой-либо страстью не владеет собой, перестаёт быть самим собой, делается «игралищем бесов»; даже тот, который в свободное от страсти время бывает исполнен подлинной глубины и чистоты Христовой, посколь она возможна в пределах нашей земной, личной и наследственной, греховности.
Более светлому состоянию человека принадлежит и более совершенное доверие. Например: я хочу произнести слово, или — принять Святые Тайны, но чувствую, что душа моя полна смятения и страсти… Я должен в этом случае поступить по Евангелию, т. е. оставив свой дар у жертвенника, пойти помириться с душою, с моим «братом»; иначе сказать — умиротвориться, войти в небесную жизнь. Вот образец праведного и благого недоверия себе, во имя Христовой любви к самому себе. Эгоистическая любовь моя, напротив, желала бы презреть, не заметить моих недостатков и сочла бы душу мою достойной, неправедно доверила бы ей и позволила бы её греховному состоянию излиться на мир или беспокаянно приблизиться к Богу, к Его горящей купине. Позволила бы, — не по заповедям Божиим (которые суть: «изуй сапоги твои», то есть греховное состояние души), а по своеволию… И опалился бы я непреложными законами Божией чистоты.
Несомненно, что я должен беспристрастно относиться к себе и к другим. Но не будет ли это значить, что я творю суд над кем-нибудь вопреки слову: «не судите, да не судимы будете»? Нисколько. Рассуждение есть признак выхода человеческой души из дурного её младенчества. Рассуждение — это мудрость, о которой сказано: «будьте мудры, как змии». Рассуждение есть венец любви, и святые учители Церкви даже — о тайна! — считают его выше любви, выше, конечно, человеческой, неразумной, часто даже погибельной — любви. Рассуждение есть небесная мудрость в жизни, духовный разум любви, который не отнимает её силу, но даёт ей соль.
«Не мечите бисера вашего…» — это не отсутствие любви (Слово Божие учит лишь одной любви!), но мудрость любви, знание высших законов неба, изливающихся на весь греховный мир, но не смешивающихся ни с чем греховным.
«Не мечите бисера вашего…» — есть заповедь о недоверии в любви, заповедь, ведущая к любви, оберегающая любовь.
«Да приидет Царствие Твое, да будет воля Твоя…» Я постоянно хочу осуществить в себе и во всём эту любовь — упразднить царство своё, и открыть — Божие. Не доверять, не принимать ничего своего, человеческого, греховного и полугреховного. Открыть свой слух и своё сердце (всю его глубину!) лишь Божиему, чистому, светлому. Да приидет Царствие Твое! Я — до смерти — не хочу успокоиться в алкании его — во всём. Я молюсь, и не холодно слетает слово это с уст моих, оно исторгается из всего существа моего и заставляет меня томиться, как в пустыне.
Сладок Суд Божий, совершающийся в моём сердце, над моим сердцем. Сладостно мне Пришествие Христово. Я встречаю Господа везде. Не везде является мне Господь, но я встречаю Его, в каждом слове, в каждом дыхании. В разговорах, намерениях и действиях человеческих.
Я хочу лишь Его. И ненависть хочу иметь ко всякой не Его правде. Я всё хочу лишь в Нём, без Него мне ничего не надо, всё мне бесконечно тяжело и мучительно. Он свет сердца моего. Я бы не сделал ничего доброго, если бы знал, что это доброе Ему не угодно. Я знаю всегда — и ночью, и днём — что Он близ меня; но не всегда я слышу Его горячее дыхание, ибо не всегда я сам устремлён к Нему и хочу Его более всего другого. В этом своём переживании я чувствую такую немощь, такую слабость и нищету, что ни в чём земном не могу успокоиться, ничто не может поддержать меня. Лишь Он, сказавший: «Мир Мой даю вам».
Архиепископ Иоанн (Шаховской)
Капитан Очевидность
