А теперь вспомнилось...
Представь, муыка Таривердиева... И стихи
Мне нравится, что вы больны не мной,
Мне нравится, что я больна не вами,
Что никогда тяжелый шар земной
Не уплывет под нашими ногами.
Мне нравится, что можно быть смешной -
Распущенной - и не играть словами,
И не краснеть удушливой волной,
Слегка соприкоснувшись рукавами.
Мне нравится еще, что вы при мне
Спокойно обнимаете другую,
Не прочите мне в адовом огне
Гореть за то, что я не вас целую.
Что имя нежное мое, мой нежный, не
Упоминаете ни днем ни ночью - всуе...
Что никогда в церковной тишине
Не пропоют над нами: аллилуйя!
Спасибо вам и сердцем и рукой
За то, что вы меня - не зная сами! -
Так любите: за мой ночной покой,
За редкость встреч закатными часами,
За наши не-гулянья под луной,
За солнце, не у нас над головами, -
За то, что вы больны - увы! - не мной,
За то, что я больна - увы! - не вами.
И напоследок, перед сном...
Для тбя, Таш.
Умиротворение осеннее...
Умиротворение осеннее.
И деревья станут ждать спокойно
Своего земного воскресения,
Зимний холод пережив достойно.
Пахнет по утрам зеленым чам.
Каждый лист облит медовым цветом.
Шлет поклон свой солнечному лету
И зарю холодную встречаем.
Заколдован, замер старый ельник
У студеной ключевой воды.
Четки уронил каштан-отшельник -
Глянцевые зрелые плоды.
Лес, как будто одинокий скит,
В молчаливом ожидании стоит.
Не ветром ветреным -- до -- осени
Снята гроздь.
Ах, виноградарем -- до -- осени
Пришел гость.
Небесным странником -- мне -- страннице
Предстал -- ты
И речи странные -- мне -- страннице
Шептал -- ты.
По голубым и голубым лестницам
Повел в высь.
Под голубым и голубым месяцем
Уста -- жглись.
В каком источнике -- их -- вымою,
Скажи, жрец!
И тяжкой верности с головы моей
Сними венец!
Пятнадцать мальчиков, а может быть и больше,
а может быть, и меньше, чем пятнадцать,
испуганными голосами
мне говорили:
"Пойдем в кино или в музей изобразительных искусств".
Я отвечала им примерно вот что:
"Мне некогда".
Пятнадцать мальчиков дарили мне подснежники.
Пятнадцать мальчиков надломленными голосами
мне говорили:
"Я никогда тебя не разлюблю".
Я отвечала им примерно вот что:
"Посмотрим".
Пятнадцать мальчиков теперь живут спокойно.
Они исполнили тяжелую повинность
подснежников, отчаянья и писем.
Их любят девушки -
иные красивее, чем я,
иные некрасивее.
Пятнадцать мальчиков преувеличенно свободно, а подчас злорадно
приветствуют меня при встрече,
приветствуют во мне при встрече
свое освобождение, нормальный сон и пищу...
Напрасно ты идешь, последний мальчик.
Поставлю я твои подснежники в стакан,
и коренастые их стебли обрастут
серебряными пузырьками...
Но, видишь ли, и ты меня разлюбишь,
и, победив себя, ты будешь говорить со мной надменно,
как будто победил меня,
а я пойду по улице, по улице...
Когда придут тебя забрать – в забытьё, в небытиё, в прошлое – будет зима. Самое время лепить снежных деток и приручать зверей с тёплой шерстью.
Расстояние между нами – пропасть с детский родничок на темечке – можно потрогать пальцем.
Там нет пустоты, там до сих пор всё живое и бескожее. Персональный тренажёр для обострения чувствительности...
Когда придут тебя забрать и вынуть из меня, как вырезают из яблока потемневший фрагмент, широким конусом, почти до сердцевины, я всё стерплю – я долго училась.
Но память искусно заметает следы и, боясь оставить лишнее, резанёт по живому.
Кровь загустеет и не потечёт – она во мне закатана на зиму.
Только это и спасает.
Но сейчас, когда листья сухой ветошью выстилают постели в каждом парке, когда ещё можно найти островок травы, в которую упасть – давай займёмся жизнью прямо здесь!
Кто знает, что станет с нами, когда сойдут снега...
С недавних пор мне стали нравиться счастливые финалы.
Но хэппи-энды снова не в моде. Поэтому в конце все умрут.
Или что-нибудь ещё…
(Елена Касьян)
Страдать. Страдать - сладко? А зачем мне выстраданное? Зачем,когда вокруг и так много горя? Я хочу, я буду бегать наперегонки с падающими осенними листьями, кричать птицам, я буду... Я хочу... Я ... А все-таки, сколько горя вокруг. Жить, чтобы страдать, или страдать, чтобы жить? Почему третьего нет? Почему, когда ы счастлив, или тебе кажется, что счастлив, утром встретишь умершего от пьяного гонщика человека... Он наверняка шел за кефиром к завтраку, или опохмелиться, не столь важно, но он хотел жить, так же, как и я, как ты... А за ним - горе. Черное... такого цвета даже нет в природе. Потому что нелепо, неожиданно... Без причин, без смысла...
А вечером ты уже забыл. И снова тебе хорошо... Вот ты пьешь горячий, дымящийся чай и тут перед глазами снова серый асфальт и одеялом бугрящееся, бесформенное...
Страдать, чтобы жить, или все же жить просто, без страданий, без дум, просто счастливо? А ведь это мерзко. Подло. Низко...
Все-таки, в страданье - жизнь...
И хочется лечь, завернуться в небо, от всех сквозняков подоткнуть бока...А серая армия дона Рэбы с утра маскируется в облака. Куда ни посмотришь - повсюду рати, подмокшая вата саднит в груди...И я выхожу их встречать в халате, в носках, мизантропии, бигуди. Я режу огурчик, соленый, вялый, нектар для моих дорогих гостей...И осень засаленным одеялом уже застелила мою постель.
- О, Господи, дай мне...
- Возьми сама.
Сходить за кефиром. Сойти с ума.
И я не мыслю себя без виски, янтарных колосьев вторая власть, была бы я киской - купила вискас, а так - по октябрьски надралась. Цепная дворняга, калачик света тащу по команде "Пошла! Апорт!", мне хочется даже прослыть поэтом - ведь это, по сути, престижный спорт. Четвертая рифма, вода седьмая, не вижу, не слышу, иду на Вы...Как милой бедняжке дожить до мая? Бедняжки к морозам уже мертвы.
О Господи, я же...
- Уже не я.
Расти до отметки. Срастить края.
И я засыпаю, зажав аорту в промокшей, осенней, чужой горсти, промозглое время - другого сорта, уже не способное прорасти, последнее, злое, не мякиш - сажа, скребу по сусекам, держусь в руках, а в общем, родные, совсем не скажешь, что я препарирую облака. Прости меня, милый, за эту силу, хохочет в кармане картонный черт. Я просто хотела, чтоб все красиво. Он садит меня на свое плечо.
О, Господи, слева!
- Смотрю, держись.
Играю на вылет. Играю в жизнь.
Так и сиди, завернувшись в шаль,
День напролет молчи.
Мертвых принцесс никому не жаль, -
Вот и смотри, как уносят вдаль
Душу твою грачи.
Стань холоднее кариатид,
Мраморнее колонн.
Пусть себе ходят вокруг, свистит
Шут, и пустеет трон.
Пусть себе вянет твоя герань,
Путается шитье.
Даже навстречу ему не встань, -
Он объявился в такую рань,
Знаешь, ради нее...
Может, яду налить в вино?
Может, нанять стрелка?..
Ах, не греют колен давно
Мраморные шелка...
Губы - холодом: лёд ко льду -
Руку твою прожгли.
Прах и пепел в твоем саду.
О, вам долго гореть в аду,
Пленные короли!
Ветер качает древко копья,
Кони скользят, спеша.
Где-то над ними душа твоя -
Высохшая душа...
Благослови их на много лет
Радостных - ты сама.
Мертвой рукой протяни браслет,
Дай в дорогу олений плед.
“Не оступитесь, - скажи вослед, -
Нынче у нас зима”.
22 октября - Праздник поэзии, как память о павших на полях сражений во всех войнах.
Праздник Белых Журавлей учрежден народным поэтом Дагестана Расулом Гамзатовым как праздник поэзии и как память о павших на полях сражений во всех войнах.
Мне кажется порою, что солдаты,
С кровавых не пришедшие полей,
Не в землю нашу полегли когда-то,
А превратились в белых журавлей.
Они до сей поры с времен тех дальних
Летят и подают нам голоса.
Не потому ль так часто и печально
Мы замолкаем, глядя в небеса?
Летит, летит по небу клин усталый —
Летит в тумане на исходе дня,
И в том строю есть промежуток малый —
Быть может, это место для меня!
Настанет день, и с журавлиной стаей
Я поплыву в такой же сизой мгле,
Из-под небес по-птичьи окликая
Всех вас, кого оставил на земле.
*
Люблю... Не лезьте, это я не вам!
*
Как подло на ремонт закрыть сортиры...
*
"Уйди, противный" понимал буквально...
*
Целуй меня! Не тут! Не так! Не ты...
*
Вам всем бы памятник! А то вас не упомнишь...
*
Как жалко, что меня тут не стояло...
*
Ты что, не рад мне, милый? А придётся.
*
"Гоп" не кричал - так, молча перепрыгнул.
*
Ты всё ж прикрой свои дары природы!
*
Ты - извращенец! Нет? Сейчас научим!
*
Он испугался мыслей с непривычки.
*
Не так опасна я, как мой фантом.
*
Забудь меня навек! И сделай завтрак...
*
Мы - глубоко поверхностные люди!
*
У нас тут бурно жизнь стоит на месте!
*
А где же розы от твоих шипов?
*
Эффектно появившись в дверцах шкафа...
*
Иные днём ночуют даже чаще.
*
Противный, но в хорошем смысле слова...
*
Я не подарок. Но и ты не именинник!
*
Лежать, молчать! А то я растеряюсь...
*
Я не вернусь, я просто не уеду!
*
Вы снились мне! Не смейте отпираться!
*
Люблю вас. Просто в очень редкой форме!
*
Искала себе тело по душе...
Сама я в Индии, к сожалению, не была. Но в Индию съездила на гастроли моя подруга, театральный режиссер Саша Синай, со своей детской театральной студией. Я уже писала, как эта компания ездила в Германию на фестиваль - а ведь Германией их зарубежная жизнь не началась и не закончилась. В Индии они тоже выступили с большим успехом, после спектаклей погуляли по стране и в целом остались в большом восторге и от страны, и от поездки. А в частностях им пришлось не очень легко - все-таки совсем незнакомый край, да еще и дети у Сашки не самые простые. Студия у нее с хорошей репутацией, стоит внятных денег, а главное - находится в Герцлии, которая, в свою очередь, граничит с Герцлией-Питуах, где живут наиболее важные и наиболее обеспеченные из всех семей Израиля. Они посылают детей в театральную студию, не предполагая, что дети получат в этой студии какой бы то ни было экстремальный опыт. А зря.
Индийская жизнь израильской команды началась с молодежного хостела. В Индии есть два вида туристических услуг - "индиан стайл" и "юропиан стайл". Второе - это привычные нам безликие (или роскошные, для более обеспеченных посетителей) гостиницы, похожие на все европейские отели мира. Ехать в Индию и жить в европейских условиях Сашку не тянуло, тем более, что ей и не предлагали - индийские гостиницы "юропиан стайл", даже не самый роскошные, стоят дорого, и детские театральные фестивали - не их целевая аудитория.
А хостел оказался отличным местом, которое в Израиле или в Америке назвали бы "плавильный котел": разноцветная куча детей и взрослых жила большой толпой в чем-то вроде общежития, включающим в себя все, что только может предложить индийский колорит. Особых извращений индийский колорит не предлагал.
Питались гости фестиваля, и маленькие, и взрослые, в столовой. На индийский взгляд, наверное, столовая была обычной - но Сашка и ее дети поначалу несколько удивились. Даже не самые избалованные из нас как-то привыкли, что любая комната из чего-то состоит. Шифоньер в углу, буфет в другом, рояль на подиуме. Какая-то минимальная индивидуальность. Индивидуальность у столовой молодежного хостела, безусловно, была. Еще там были голые стены и голый пол. Больше в столовой ничего не было.
Собственно процесс питания выглядел так: из кухни приносят тарелки, каждая тарелка накрыта лепешкой, на лепешке горками лежат рис и подливки-добавки. Берешь свою тарелку, садишься на пол и приятного аппетита. В Индии нет трех вещей, в наших глазах наиболее тесно связанных с едой: стульев, столов и столовых приборов. То есть, возможно, где-то в Индии они и есть, но их еще нужно найти, а еда в тарелке - вот она, и лучше не раздумывать слишком долго, потому что на пол вот-вот придет вторая смена. Кстати, любая женщина оценит удобства уборки подобного помещения: пол подмел, помыл и чистота. Нет бесконечного мытья приборов, нет нудного протирания столов. Европейцы все-таки слишком сложно подходят к вопросам этикета, думала Саша, с материнским умилением наблюдая, как ее цивилизованные дети, не умея есть руками и не капать на себя, трогательно кормили друг друга с рук, пальцами подхватывая соус.
(Виктория Райхер. Индийский колорит)
Дети - существа, в принципе, адаптивные, а вот товарищ режиссер в какой-то момент от общежития слегка устал. Саше захотелось побаловать себя чем-нибудь во-первых, вкусным, во-вторых, личным (то есть чтобы сто детей не сидели рядом на полу), а в-третьих... нет, даже говорить неудобно... в общем, чтобы во время еды на стуле посидеть. И не то что бы это было так необходимо, просто непривычная задняя часть побаливает слегка. Вечером, уложив детей спать, Сашка отправилась в ресторан. Причем ресторан специально выбрала не для туристов (впрочем, "для туристов" в той пригородной зоне и не было ничего), а для местных, индийский, сама с собой рассуждая, что там-то самое вкусное и самое настоящее ее и будет ждать.
В ресторане оказалось, действительно, прекрасно (и стулья были). Сашка назаказывала всякого индийского-интересного, ей его принесли. Благоухающее! В тарелке. И мисочки с соусами: берешь лепешку, отрываешь кусок, заворачиваешь в него рис, макаешь в соус, потом во второй и ам! - в рот. Но это кто умеет. А кто не умеет, тому сложней: этот сволочной рис, он же падает в соус и там же потом остается! И пойди его из соуса вылови, лепешкой-то.
Сашка мучалась-мучалась и пошла на кухню, ложку добывать. Это же, думает, все-таки не общежитие, здесь должны быть какие-то завоевания глобализации. На кухне - индусы, ужасно вежливые. Что-то не так, мэдэм? Чем помочь?
Мэдэм говорит:
- Мне, пожалуйста, ложку. Спун. Вот такую.
И руками показывает, какую.
- Сорри мэдэм, - извиняются индусы, - вы про что?
- Ну, про такое я, круглое... Чтоб поесть!
- Тарелку? Вам не дали?
- Дали, дали. Но есть - чем?
- Лепешку? Надо еще одну?
- Да нет же, спун! Вот такой!
И рисует на салфетке ложку: палочку и кружочек. Не понимают. Сашка рисует ложку подробно, с выемкой, ручкой и чуть ли не художественными тенями. Не понимают.
Ладно, думает театральный режиссер, пойдем путем примеров.
- Чем вы, - спрашивает строго, как государственный контроллер, - размешиваете еду?
И круговой жест показывает над кастрюлей, этюд "повариха над котлом".
Ей приносят большую палку.
- Вот, - говорят. - Размешиваем - этим.
Она не сдается.
- А в тарелки накладываете чем?
- Дык это, - улыбаются повара, - накладываем - рукой... Горстью вот, смотрите, набираем, и шмяк в тарелку... Что не так, мэдэм?
Нашли ей все-таки во всем ресторане одну-единственную ложку, неизвестно как попавшую на этот остров свободы. Сам главный повар лично отыскал. Эту ложку потом специально хранили на кухне для Саши, она еще несколько раз ходила в тот ресторан обедать. Ей там очень понравилось: и вкусно, и обслуживание замечательное, и даже стулья ложка есть. И повара ее полюбили, улыбались, показывали друг другу: глядите, ребята, как смешно эти белые едят. А перед отъездом торжественно поднесли в подарок ту самую ложку. Видимо, не предполагали, что в их ресторане когда-нибудь может оказаться еще один столь же избалованный человек.
(Виктория Райхер. Индийский колорит)
* * *
Одним из исторических наследий Британской империи в Индии является, как известно, левостороннее движение. Сашка, будучи (нормальным) израильским водителем, очень этим движением интересовалась. Но, передвигаясь по стране, она неожиданно обнаружила, что левостороннесть - далеко не самое интересное на индийских дорогах.
Израильскую делегацию возил специальный автобус, постоянно один и тот же. И в этом автобусе рядом с водителем все время сидел молодой человек, тоже постоянно один и тот же. Без него автобус ни разу не приезжал. Сашка гадала - охранник? Помощник? Консультант? Неужели индийский автобус - настолько сложное устройство, что для его вождения требуются двое? На вид вроде не космический корабль, но мало ли...
Оказывается, в Индии так принято. Пока ты едешь прямо - все нормально, никаких проблем. Нужно свернуть - высовываешь руку в окно и машешь изо всех. Хей-хоп, я сворачиваю! Всем всё понятно, сворачивай себе на здоровье, легко и удобно. Но это если тебе нужно повернуть направо. А если, не приведи Бог, налево? Вот для этого и нужен мальчик. Когда тебе дозарезу понадобится левый поворот, ты открываешь дверь автобуса, мальчик подходит к ней, высовывает свою руку и бурно машет. Хей-хоп! И автобус сворачивает налево. И чего тут не понимать?
А еще два человека в экипаже необходимы, если нужно сдать назад. В этом случае мальчик выходит из автобуса, заходит за него и начинает изо всех сил колотить по автобусу палкой. Это такой условный знак, пока колотит, можно ехать. Перестал колотить - остановились, что-то там не так. Саша тайком подошла и проверила, работают ли у автобуса поворотники и огни заднего хода. Работают... И зеркала у него тоже есть. Но зеркала в Индии - вещь декоративная, в них никто не смотрит. Чуть позже Саша ехала на такси, а такси всю дорогу гудело, ни на секунду не прерываясь. Полчаса. Сашка озверела и взмолилась водителю - мужик, зачем так гудеть? Голова гудит! Водитель объяснил: видишь, говорит, мы всю дорогу едем за грузовиком? Грузовик - он большой, то есть он на дороге главный. Если ему по каким-то его личным причинам нужно вместо вперед начать ехать назад, он просто берет и едет назад. А сзади у него мы! Вот мы и гудим, чтобы нас было слышно. Пока водитель слышит гудение, он знает - за ним кто-то есть, назад ни-ни, езжай давай вперед. Видишь, едет?
- Вижу, - послушно сказала Саша. - Едет.
- Ну и вот, - вздохнул водитель, устав от такого длинного объяснения. - А ты говоришь "голова гудит". На дороге главное - безопасность, а не голова!
С этим Саша не могла не согласиться.
(Виктория Райхер. Индийский колорит)
* * *
Всех туристов по десять раз предупреждают: в Индии. Никому. Никогда. Ничего. Не давать!
И объявления везде висят: не будьте идиотами, не давайте никому ничего. А если дадите – не жалуйтесь потом.
Саша поднималась на гору к храму Ханумана. По дороге на гору она встретила стайку местных детей, продающих орешки - храм знаменит тем, что вокруг него живут обезьяны, и орешки нужны, чтобы можно было не только на тех обезьян посмотреть, но еще и с ними как-нибудь пообщаться. Сашка взяла пакетик, ей говорят: десять рупий, а она по израильской привычке поторговаться решила, давай, говорит, два на десять. Юный продавец согласился, отдал пакетики, Сашка взяла – и тут ей стало стыдно.
- Ну чего я, - думает, - делаю. Десять рупий – это шекель. Что я на шекель у него выторговываю, взрослый человек! Лучше бы помогла чем-нибудь.
И достала из сумочки-кошелька на животе комок этих самых рупий, «рупи», как их называют местные жители на своем английском. Комок рупий был очень толстым и большим, и весь целиком составлял где-то десять долларов. Оглядев столпившихся вокруг чумазых, хорошеньких, глазастых детей, Саша стала оделять их деньгами. И тебе на, и тебе, и тебе тоже на. Все получили. Уф.
Одарила всех, раздала все деньги и, довольная собой, пошла себе на гору. Но не тут-то было.
С дикими воплями «Мэдэм! Рупи! Джапати!» за ней поспешили дети. «Джапати» - это та самая лепешка, которую в Индии все едят и используют вместо ложки, вместо салфетки, а если бедные – так и вместо всего обеда. Дети спешили за Сашей, показывали себе на рот, себе на живот, дергали ее за кошелек и очень громко кричали:
- Мэдэм! Рупи! Джапати! Джапати, мэдэм! Рупи, джапати, рупии, джапати, рупи, рупи, рупи, рупи, джапати, джапати, мэдэм мэдем мэдееееееееееемммммммм!!!!!!!
Денег у Саши с собой уже не оставалось. Объяснить это детям не представлялось возможным, а главное - целесообразным. Выхватив из сумочки на животе фотоаппарат и камеру (которые могли просто вывалиться от дерганья за сумку), она побежала наверх. За ней вопящей толпой помчались дети.
Сверху шли два индуса и с интересом на всё это смотрели. Саша гневно обратилась к ним с тирадой, мол, что за дела, у вас тут индуизм и духовность, а при этом такое безобразие происходит! Подставив этим ловким маневром индусов под своих преследователей, она задержала и тех, и других, выиграла две минуты, опередила детей и, отдуваясь, забралась на гору.
Где обнаружила, что ей навстречу энергично движется большая стая обезьян.
Обезьяны надвигались целеустремленно, как хоккейная команда в нападении и быстро, как лавина. Она заворожено смотрели на блестящий фотоаппарат в Сашиной руке. Всех туристов (ох уж эти туристы) десять раз предупреждают: никаких блестящих вещей в руках при обезьянах! Они как сороки, они хуже! Но Сашка же вынула фотоаппарат, когда бежала - и теперь на него нацелился недружелюбный и очень плечистый вожак, а также его не менее плечистые подданные. Банда, идущая на разборки, выглядела бы менее убедительно.
А сзади приближались дети, и их пронзительные крики были хорошо слышны.
- Мэдэм! Рупи! Джапати! Мэдэм, джапати, рупи, рупи, ру…
Ровно в этот момент мэдэм увидела, как с последней боковой дорожки, занимая оставшееся свободное пространство, прямо на неё неторопливо идет коровье стадо. У Саши мелькнула мысль о вознесении на небо, но логика подсказала, что в данном идеологическом пространстве это вряд ли произойдет.
Пришлось выбирать из трех опций одну по принципу "другие хуже": мэдэм глубоко вздохнула и со словами "привет, Буренки" вторглась в общество коров. Изобразила из себя ледокол "Папанин", вошла в самую середину стада и медленно-медленно, как в известном анекдоте, спустилась с горы.
Дети в стадо не сунулись. А обезьян стадо просто смыло.
- Именно тогда, - сказала Саша мне потом, - я признала корову священным животным.
Вот что значит правильно организованная религиозная пропаганда.
(Виктория Райхер. Индийский колорит)
* * *
Последним кадром в Сашкиной Индии была собака. Представьте себе: вокзал в Нью-Дели. Огромный, в разы больше какого-нибудь европейского вокзала. В Индии населения - миллиард, ну и вокзалы соответствующие. Текут людские реки, во всех направлениях движутся толпы, а посреди всех этих направлений лежит собака. Пузом кверху. Спит.
Еще раз. Вокзал. Центр зала. Толпы бредут, не разбирая дороги, во все стороны, не протолкнуться. Миллиард! И на полу спит мягкий зверь, подергиваясь во сне.
Сашка подошла к собаке, нагнулась к ней и говорит:
- Собак, ты чего? Ты охренела, вообще? Ты где легла? Ты соображаешь или нет?
Собака открыла один глаз, посмотрела на Сашку и закрыла глаз обратно.
Сашка присмотрелась и увидела, что вся толпа, весь миллиард, деловито и не убавляя шага обходит эту спящую собаку. Которая спит так, будто она на диване у бабушки. Ей нормально.
- Ну смотри, - сказала Сашка. – Тебе видней.
- Да ладно, - сказала собака и заснула снова.
(Виктория Райхер. Индийский колорит)
Вновь накопилось тишины на слово...
********
Все медленней вращается земля:
Все больше у неё воспоминаний.
**********
Весна - ответ зимы на все вопросы.
**********
Ведь можно так слова расположить,
Что всем на свете будет хорошо.
**********
Дальше себя не уедешь,
Раньше себя не сойдешь.
**********
Рядом с моей вершиной
Пропасть моя растет...
**********
"Запеть бы!" - тихо пауза мечтает.
*******
Вся-то осень - с опавший лист.
*******
Самой короткой дорогой -
Жизнью моей иду.
******
А жизнь-то состоит из двух-трех дней,
А остальные - так, на всякий случай,
Чтоб этих самых главных два-три дня
В другие дни ещё раз пережить.
( Глеб Сидельников)
