Суматоха дня, бесконечное движение человеческих тел и мыслей, беспрерывный поток информации, пронизывающий твой мозг – эмоции, эмоции, эмоции… Утомляет. Устав от всего: от работы, которую, как известно, не переработать, от развлечений, или того, что тебе их заменяет, хочется просто бежать.
Нет, это не дезертирство. Никто не говорит о самоубийстве или полной перемене. Это ни к чему. Разве на время, как отпуск. Отпуск не в смысле отдых, а как вдруг выйти из строя и пойти походным шагом не в ногу, оставить каждодневный рабочий ритм. И хотя идти не в ногу порой сложней, ты таки делаешь шаг в сторону и, продолжая двигаться параллельно, так как ты не в силах изменить стремнины собственной судьбы, смотришь на жизнь со стороны.
Не то.
Не о том и не так.
Начистоту!
Служба, даже в том виде, в котором несу её я, утомляет не своей сложностью и активностью, не тем, что она требует особой сосредоточенности и концентрации. Ежедневно одинаковая, она автоматизирует тебя, приводит твои действия и мысли к некоему стандарту, в котором ты уже безоговорочно существуешь, и жизнь твоя становится одним днём, который беспрерывно повторяется раз за разом.
Дурное дежавю.
В детстве, каждый раз в новогоднюю ночь, мне снился один и тот же сон:
Я видел большую комнату той квартиры, в которой жил с четырёх лет – комнату моих родителей. Чердака и крыши – а мы жили на девятом, последнем этаже дома – нету, стены полуразобраны по кирпичикам; и мои родители, сидя на стенах, перекидывают друг другу то туда, то сюда эти кирпичики.
По всему видно, они ругаются, и в серо-белых стенах кошмара эта ругань особенно страшна оттого, что в том возрасте, когда я ещё видел этот сон, мне ни разу не приходилось наблюдать таких сцен, даже грубого слова одного супруга по отношению к другому. Хотя, возможно, такие ссоры были - просто не отложились в моей сознательной памяти, но оставили отпечаток в подсознании.
И каждый год с четырёх и лет, наверное, до двенадцати мне снился этот сон. При этом он сопровождался ежегодной простудой и жаром. Вот так этот светлый и радостный праздник я проводил, мучаясь от жара и боли, в поту, из года в год. И ни мои родители, ни я не знали, как избавить меня от этого недуга. Потом… сон исчез.
Так и служба, поначалу исполнявшая меня патриотизма и гордости за самого себя, очень быстро превратилась в такой кошмар и, в отличие от детства, повторялась не год от года, изо дня в день, и слилась в один беспрерывный поток. Единый и бессменный уставной распорядок дня, постоянный рацион питания, меняющийся только в случае срыва работы продслужбы, набор лиц, обновляющийся раз полгода…
Суета. Как мошки вокруг лампочки. И дни, и люди, и события, по сути, из ряда вон выходящие, сливаются в сплошную ровную линию кардиограммы. И меня поражает, как ты в этой ровности опускаешься. Ведь, помнится, раньше меня что интересовало? Что заботило? Чего я хотел? К чему стремился? Я хотел служить не только отечеству, а богу; и, как минимум, славы. Меня интересовал искусство: литература, музыка, театр, наконец. Да, театр, как синтез искусств. Раньше я забывал о сне и еде, сидя за написанием стихов, и никакие уговоры матери пойти поесть или лечь спать не действовали на меня. Я жаждал творить, и это было для меня главным.
В первые недели службы я стремился к дисциплине и успеху, начиная от личной и общественной гигиены и заканчивая тогда только теоретической подготовкой. Я хотел нести службу, и делать это не просто хорошо, а «отлично».
«Порадуем своих отцов перьями триариев» - сказал я, возвращаясь со дня призывника. И тогда во мне истинно горело желание служить и быть оценённым. Служить и дослужиться.
Но постепенно это рвение пропало. Почему? Видимо, оттого, что я видел не ту армию, которую хотел. В моём сознании была модель идеальной Армии, Армии Благородного Рыцарства, Армии Гуманистической. Я считал, что воинский коллектив – это братство, в котором воины помогают друг другу независимо ни от чего. Мне нужна была армия героев, оберегающих друг друга в бою и заботящихся друг о друге в быту. Я никак не ожидал оказаться в полутюремном заведении, где первый способ отличиться – это загнобление сослуживца. В моём Роду старший заботился о младшем, делился с ним опытом и, я повторяюсь, оберегал. Где он воспитывал и наставлял. И картина околотюремного полурабства попросту подавила желание что-либо делать, как-либо проявляться. В итоге у меня создалось ощущение постоянного напряжения и усталости, сопровождаемые непониманием того, зачем всё то, что я делаю. Создалось впечатление, и не только у меня, что мы работаем исключительно для того, чтобы устать. «Солдат без работы – потенциальный преступник», «чем бы солдат ни занимался, лишь бы задолбался», «копаем отсюда и до отбоя», и т.д., и т.п.
А итог того – снижение стремлений, минимум самых простых желаний. Еда, сон, отдых. И даже не отдых, а ничегонеделанье, ведь по нашему солдатскому мнению, наша работа и гроша ломаного не стоит. Редко мы видим смысл в своей работе. Мы как китайские «вечные двигатели», которые стоят где-нибудь на столе и непрерывно болтаются, совершенно без устали и абсолютно без толку.
У нас отсутствует такой момент, как мотивация. Мы не видим в своих действиях, а значит, и в существовании, смысла, за очень редким исключением, а оттого не ощущаем ни общего дела, ни оказанной нам чести служить Отечеству. Потому и тянет каждый одеяло на себя, стремится урвать. А в итоге и сон претит, и от еды, а вернее, обжорства, тошно и телу, и душе. И взглянув на себя со стороны, уже не считаешь себя «кайфовым пацаном», хотя вид делать пытаешься. И потом в утомлённом бесконечной маетой сознании рождается мысль уйти, сбежать, исчезнуть. Снова повторюсь: речь не идёт о дезертирстве или суициде, мозг ещё в состоянии отогнать эти мысли, да и желание «вытворить что-нибудь эдакое», бывшее до того, тоже. И остаётся одно – регулярно и целенаправленно сходить на ноль.
Сидишь на унитазе, замкнувшись в помойном мирке 1*1*2 метра, смотришь, как тлеет сигарета и дым седыми завитками растворяется в зловонном воздухе, и тебе уже доставляет удовольствие просидеть так минут двадцать мерзко и одиноко, глотнуть едкого табачного дыма, скуривая сигарету до ожога губ и пальцев, просраться хорошенько, отчего ты ощущаешь великое облегчение и дикое удовольствие.
Действительно дикое.
И вдруг, осознав себя в этом состоянии и поняв, что никакие ранее обозреваемые горизонты и высоты тебя не беспокоят - становится мерзко. И тебе было бы просто стыдно, застань тебя кто-нибудь в этом положении. Вот оно, вызванное осознанием собственной мерзости и низости, и бессилия вырвать себя из него, кажущееся единственно-закономерным итогом Желание Одиночества.
Нет, это не дезертирство. Никто не говорит о самоубийстве или полной перемене. Это ни к чему. Разве на время, как отпуск. Отпуск не в смысле отдых, а как вдруг выйти из строя и пойти походным шагом не в ногу, оставить каждодневный рабочий ритм. И хотя идти не в ногу порой сложней, ты таки делаешь шаг в сторону и, продолжая двигаться параллельно, так как ты не в силах изменить стремнины собственной судьбы, смотришь на жизнь со стороны.
Не то.
Не о том и не так.
Начистоту!
Служба, даже в том виде, в котором несу её я, утомляет не своей сложностью и активностью, не тем, что она требует особой сосредоточенности и концентрации. Ежедневно одинаковая, она автоматизирует тебя, приводит твои действия и мысли к некоему стандарту, в котором ты уже безоговорочно существуешь, и жизнь твоя становится одним днём, который беспрерывно повторяется раз за разом.
Дурное дежавю.
В детстве, каждый раз в новогоднюю ночь, мне снился один и тот же сон:
Я видел большую комнату той квартиры, в которой жил с четырёх лет – комнату моих родителей. Чердака и крыши – а мы жили на девятом, последнем этаже дома – нету, стены полуразобраны по кирпичикам; и мои родители, сидя на стенах, перекидывают друг другу то туда, то сюда эти кирпичики.
По всему видно, они ругаются, и в серо-белых стенах кошмара эта ругань особенно страшна оттого, что в том возрасте, когда я ещё видел этот сон, мне ни разу не приходилось наблюдать таких сцен, даже грубого слова одного супруга по отношению к другому. Хотя, возможно, такие ссоры были - просто не отложились в моей сознательной памяти, но оставили отпечаток в подсознании.
И каждый год с четырёх и лет, наверное, до двенадцати мне снился этот сон. При этом он сопровождался ежегодной простудой и жаром. Вот так этот светлый и радостный праздник я проводил, мучаясь от жара и боли, в поту, из года в год. И ни мои родители, ни я не знали, как избавить меня от этого недуга. Потом… сон исчез.
Так и служба, поначалу исполнявшая меня патриотизма и гордости за самого себя, очень быстро превратилась в такой кошмар и, в отличие от детства, повторялась не год от года, изо дня в день, и слилась в один беспрерывный поток. Единый и бессменный уставной распорядок дня, постоянный рацион питания, меняющийся только в случае срыва работы продслужбы, набор лиц, обновляющийся раз полгода…
Суета. Как мошки вокруг лампочки. И дни, и люди, и события, по сути, из ряда вон выходящие, сливаются в сплошную ровную линию кардиограммы. И меня поражает, как ты в этой ровности опускаешься. Ведь, помнится, раньше меня что интересовало? Что заботило? Чего я хотел? К чему стремился? Я хотел служить не только отечеству, а богу; и, как минимум, славы. Меня интересовал искусство: литература, музыка, театр, наконец. Да, театр, как синтез искусств. Раньше я забывал о сне и еде, сидя за написанием стихов, и никакие уговоры матери пойти поесть или лечь спать не действовали на меня. Я жаждал творить, и это было для меня главным.
В первые недели службы я стремился к дисциплине и успеху, начиная от личной и общественной гигиены и заканчивая тогда только теоретической подготовкой. Я хотел нести службу, и делать это не просто хорошо, а «отлично».
«Порадуем своих отцов перьями триариев» - сказал я, возвращаясь со дня призывника. И тогда во мне истинно горело желание служить и быть оценённым. Служить и дослужиться.
Но постепенно это рвение пропало. Почему? Видимо, оттого, что я видел не ту армию, которую хотел. В моём сознании была модель идеальной Армии, Армии Благородного Рыцарства, Армии Гуманистической. Я считал, что воинский коллектив – это братство, в котором воины помогают друг другу независимо ни от чего. Мне нужна была армия героев, оберегающих друг друга в бою и заботящихся друг о друге в быту. Я никак не ожидал оказаться в полутюремном заведении, где первый способ отличиться – это загнобление сослуживца. В моём Роду старший заботился о младшем, делился с ним опытом и, я повторяюсь, оберегал. Где он воспитывал и наставлял. И картина околотюремного полурабства попросту подавила желание что-либо делать, как-либо проявляться. В итоге у меня создалось ощущение постоянного напряжения и усталости, сопровождаемые непониманием того, зачем всё то, что я делаю. Создалось впечатление, и не только у меня, что мы работаем исключительно для того, чтобы устать. «Солдат без работы – потенциальный преступник», «чем бы солдат ни занимался, лишь бы задолбался», «копаем отсюда и до отбоя», и т.д., и т.п.
А итог того – снижение стремлений, минимум самых простых желаний. Еда, сон, отдых. И даже не отдых, а ничегонеделанье, ведь по нашему солдатскому мнению, наша работа и гроша ломаного не стоит. Редко мы видим смысл в своей работе. Мы как китайские «вечные двигатели», которые стоят где-нибудь на столе и непрерывно болтаются, совершенно без устали и абсолютно без толку.
У нас отсутствует такой момент, как мотивация. Мы не видим в своих действиях, а значит, и в существовании, смысла, за очень редким исключением, а оттого не ощущаем ни общего дела, ни оказанной нам чести служить Отечеству. Потому и тянет каждый одеяло на себя, стремится урвать. А в итоге и сон претит, и от еды, а вернее, обжорства, тошно и телу, и душе. И взглянув на себя со стороны, уже не считаешь себя «кайфовым пацаном», хотя вид делать пытаешься. И потом в утомлённом бесконечной маетой сознании рождается мысль уйти, сбежать, исчезнуть. Снова повторюсь: речь не идёт о дезертирстве или суициде, мозг ещё в состоянии отогнать эти мысли, да и желание «вытворить что-нибудь эдакое», бывшее до того, тоже. И остаётся одно – регулярно и целенаправленно сходить на ноль.
Сидишь на унитазе, замкнувшись в помойном мирке 1*1*2 метра, смотришь, как тлеет сигарета и дым седыми завитками растворяется в зловонном воздухе, и тебе уже доставляет удовольствие просидеть так минут двадцать мерзко и одиноко, глотнуть едкого табачного дыма, скуривая сигарету до ожога губ и пальцев, просраться хорошенько, отчего ты ощущаешь великое облегчение и дикое удовольствие.
Действительно дикое.
И вдруг, осознав себя в этом состоянии и поняв, что никакие ранее обозреваемые горизонты и высоты тебя не беспокоят - становится мерзко. И тебе было бы просто стыдно, застань тебя кто-нибудь в этом положении. Вот оно, вызванное осознанием собственной мерзости и низости, и бессилия вырвать себя из него, кажущееся единственно-закономерным итогом Желание Одиночества.
