Рифмоплетство

Накинув длань на глобус с житом,
стою задумчиво–смурной
и вспоминаю о прожитом –
весь путь, что шел я со страной.

Как землю прохорями мерял,
вдыхал Отечества дымы,
за неименьем прочих верил
в капээсэсные умы.

Усатых, лысых и с бровями
нам перепало на веку.
Они командовали нами,
да лыко было не в строку.

Иосиф, Лёня, Боря, Путин –
кому – венец? кому – елда? –
нам обещали: лучше будет!
а получалось... как всегда.

На жар мартена глаз не щурил
не вел комбайн, не строил БАМ,
но в закрома советской story
и я вложил весомый грамм.

Не тырил мелочь по карманам,
работал, жил, растил детей
и слыл Великим Битломаном*
среди знакомых и друзей.

И вот стою, а стяг как пламя
костром пылает за спиной
и греет душу мою память.
Погреюсь, да... пойду домой.

* у Сереги – Сергея Анатольевича, одна из лучших коллекций винила Beatls в городе. Не CD-DVD и пр. циферь, а именно аналоговые носители, даже те, что выпускались изначально в моно и с индивидуальными номерами на конверте. Ну, естественно, отдельно американская и английская коллекции, которые несколько отличались порой, как по количеству песен, так и по названию альбома, по оформлению конверта (кто в теме, тот поймет).

сидел и пялился на лист,
подпёрши щёку,
да он всё так же бел и чист,
нет даже хокку,
сидела муха на стене,
чесала крылья,
башка пылала вся в огне
от мук бессилья,
элегий нет, поэм и од,
нет даже стансов,
намазать, что ли бутерброд
из ассонансов?
сейчас слеплю из них куплет –
готов к работе!
кому понравится – привет!
хрен – всем, кто против:


мелькнуло лето и втуне –
дождь с ветром в рыло,
свербит колено, скрип в спине,
тоской накрыло...

Потуги графоманства
что голому – углы,
сродни похмелью с пьянства
и ломке от иглы.
И рифмы тень кургуза,
невыдержан размер,
эх! не желает Муза,
помочь – черкнуть шедевр:

соединить покруче
целое из долей
да уложить всю кучу
в ямб, анапест, хорей.
И дел – залепить строчками
белый в полоску листок,
грустный сижу ночью я,
ручкой скобля висок.

Катится шарик ручки
под пологом летней ночи,
укладывая в строчки
буквы, тире, многоточия,
левое полушарие
двигает правой рукой,
в правом шарю я –
там тишина и покой.

Где ты блукаешь Муза,
щиплешь устало лиру,
в рамках былого Союза
или где дальше по миру?
служила ты Пушкину, Гёте,
Байрону, Брюсову, Гейне,
помоги ж ты и мне, рифмоплёту,
стихов совершить творенье.

***
Как ножик вострый в пузо –
я подскочил в момент:
передо мною Муза
и с нею инструмент.
Я думал – она тётка
в белом до пят балахоне,
а это красивая, вёрткая
девчонка в прозрачном шифоне.

Сгрёб бумагу и ручку,
на диван усадил рядом,
облобызал ручку,
бесстыдно обшарил взглядом,
пальцем скользнул по коленке –
мысли друг друга топтали –
к бару метнулся в «стенке»,
в бокалы плеснуть «Цинандали».

Испуг и разочарованье
прочёл в глазах девчонки,
но был я в тисках желанья
от мозга и до печёнки.
Забыв про перо и бумагу,
не пригубив вина,
набросился на бедолагу,
лишь горько вздохнула она.

Стыдно сказать о таком –
все как в дурацком сне,
где я в стакане высоком
брюхом елозил на дне.
В клочья шифон изодран,
струны оборваны лиры,
давят немым укором
стены моей квартиры.

Утро старым трамваем
тренькает из темноты,
словно кто–то вздыхает:
не быть вам с Музой «на ты».
Да, графоманство – обуза,
опустошенье и боль,
не надо насиловать Музу,
толку с этого – ноль!

Серый дождь смывает краски
с осени холста,
есть конец у всякой сказки –
истина проста.

Лето пили – было дело –
мы любви вино,
да видно только не успело
добродить оно.

И в душе озноб и просинь,
дом опять мой пуст –
приговор выносит осень
за растрату чувств.

Журавлей унылый клин –
старое кино.
Ты приди, прижмись, прильни,
да только не дано.

Так хоть, услышав это ушком,
брось в меня упрек :
ты была моя Игрушка,
я – твой Кошелёк...

Бог творить любил
и в этом был подкован:
Мысль,что сочинил,
обозначил Словом,
и вибраций звук
запорхал в пространстве,
и миры вокруг
закружились в танце.

Правила игры
проще чем в хоккее,
и я леплю миры,
мыслеформы клея:
свой диван давлю
тут, у нас, в Сибири,
а что во сне леплю,
где–то в тонком мире.

Персонажи все
слушаются строго –
я у них, во сне,
за царя и бога:
подсознанья крик –
и они прогнутся,
и исчезнут вмиг –
стоит мне проснуться...

А может это мы
в Чьём–то сне гуляем,
напрягя умы,
дурака валяем,
и если прав закон,
дорогие люди,
а вот проснётся Он
и что же с нами будет?

Паутинку ветер
оборвал и бросил,
год к закату клонит –
догорает осень,
отливают клёны
золотистым светом,
что с тобой успели
мы ушедшим летом?

Расставания – встречи,
горечь ожидания,
телефона трели,
а порой молчание,
сосны, пляж забытый,
на губах былинка,
белая полоска
под тугой резинкой,
ночь, ты, я, машина,
город в светотени,
тёплая ладошка
на моем колене,
люксы, рестораны,
алых роз букеты,
поздние закаты
и ранние рассветы,
свечи и шампанское,
мятые постели…

Многое за лето
мы с тобой успели...
...полюбить друг друга
только не сумели.

Я и Ленин или Каменный Гость
(героическая фантазия)

Замахнул на столешню скатёрку,
залепил сверху бутером брот,
витаминов нашоркал на тёрке,
фуфырем завершил натюрморт
и устроил забег без оглядки
в паре с «крышей» – один на один,
в коммунистические святки
Октябрьсемнадцатых годин.

С пол–флакона поехала «крыша»,
я вприпрыжку за ней поскакал,
чую – кто-то на пятки мне дышит,
мнится сзади мне чей-то оскал.
Оглянулся я в пол–оборота –
не поверите мне нипочём –
за спиной моей два обормота –
Троцкий с дедушкой Ильичом!

Один помер давно на чужбине,
получив ледорубом по репе,
другой жив, говорят, и поныне,
хоть лежит у Кремля в тусклом склепе.
Я пытаюсь прогнать наважденье,
уж и зелью в стакане не рад,
и надеюсь покончить с виденьем,
перед сном совершив променад.

Стаканюгу до края набухал,
в «посошок» уцепилась горстя,
прострелило вдруг правое ухо:
«Не спеши, дожидайся гостЯ!»
Опустилась рука в бессильи,
пятерню жжёт гранёный стакан –
у Театра, что в центре России,
с постамента сошел истукан.

Разбегались собаки и куры,
в изумленьи взирала луна,
как от топота каменной дуры
задрожала спросонок страна.
Твёрдой поступью Командора
прост и скромен, как красный кирпич,
из–под кепки взирая задорно,
в дом ввалился гранитный Ильич.

Не бывало со мной этак сроду –
запалился в огне как паяльник,
клацал пастью, хватаясь за воздух,
как моль белая в пододеяльник.
Подломились с испуга колени –
возвернуть ба назад хулу –
двое в комнате – я и Ленин,
глыбой каменной на полу.

Из единого монолита
столь знакомые с детства черты,
лоб и лысина из гранита
тускло светятся с высоты.
Он не курит, не пьёт и не дышит
(это ж только подумать – дурдом!),
как на лыжах скользит моя «крыша»,
я за ней поспеваю с трудом.

Это ж скока в ём бисовой силы –
не страшны ему пуля и нож –
может лечь хоть на дот, хоть на вилы
и под танки бросаться он гож,
стены банков им можно таранить,
захватить телеграф, ПВК
и, конечно, центральные бани,
что на площади Кондратюка.

Вам скажу, господа всей России
(чую мягким своим нутром),
взять с таким Ильичом не составит усилий
ОРТ, АвтоВАЗ и Газпром.
Тереблю за шершавую ногу,
снизу вверх про Советы кричу:
Укажите – прошу, – снова к счастью дорогу,
с вами все нам дела по плечу!

Ото всех вам Ильич привет пламенный,
наломать не желаете дров?
Как воды набрал в рот Вова каменный,
взгляд стал холоден и суров.
Что–то зябнут мои ноги–руки
(к «крыше» съехавшей видно пристал),
у Театра стою, жмуся к каменной суке,
с ней на пару топча пьедестал.

Винторями грозят мужики,
гордо пуча гранитную грудь,
справа тянутся враз две руки –
не жидись, мол, подай что-нибудь.
Что за зелье хлебал я надысь,
как к Театру с Чемского допер?
Тот спектакль поставила жизнь,
я в нем лишь бесталанный актер.

И какой–то дедок запоздалый
поскакал в околоток – стучать,
что на площади Ленина пьяненький малый
влез на статую Ильича.
Отрядили патруль на подмогу,
дорогого вождя выручать,
но я долго цеплялся за правую ногу,
про «Аврору» пытаясь мычать.

Отбивался, роптал на судьбину,
получив по сусалам, затих,
равнодушно сверлили мне спину
взоры тех, что входили в триптих.
Сух и краток язык протокола,
опер деж. ничего не наврал,
лишь в конце приписал для прикола,
будто я "Марсельезу" орал…

Нарифмовано было давно, когда дочки были ещё маленькие, когда по Первому шёл Клуб кинопутешествий и вёл его Юрий Сенкевич

АФРИКА

В Африке не бывает снега,
в Африке каждый день лето,
никогда я в Африке не был
и даже не знаю где это.

Там за бананы не просят денег,
их едят обезьяны–мартышки,
мне об этом поведал телек,
а кой чего я прочёл в книжке.

Там кругом растут баобабы,
а под ними сидят бегемоты,
я бы съездил туда, кабы
мне с утра не идти на работу.

Подружился бы там с африкосом –
эфиопом или зулусом,
мы б гуляли с ним по пампасам,
я б ему подарил бусы.

Африкосы не хрен на блюде,
не какие–то там греки,
это точно такие же люди,
только чёрные человеки.

У них мода гулять без одёжи,
только знает любая кроха,
то, что в Африке с нашей кожей
без одёжи гулять плохо.

Там бывает, печёт как в бане,
а ежли верить Сенкевича речи,
что по телеку треплет губами,
иногда как в доменной печи.

Я мечтаю там встретить лошадок,
полосатых таких кобыл,
как зовут их сказать вам рад бы,
мне говорили, да я забыл.

А если б встретил я там жирафа,
угостил бы жирафа морковкой,
но кормить его нужно со шкафа –
с пола кушать жирафу неловко.

Трепыхая крылами пёстрыми
средь дерёв там порхает птичка,
она деньги зовет «пиастрами»,
у нее «какаду» кличка.

Всё мыслишку жую как пряник,
вам скажу – я не жадный, не волк –
развести ба с той птахи курятник –
в деньгах знает, видать, она толк.

Это странное слово – АФРИКА!
кто придумал его такое?
колет нёбо как край сухарика
и лишает меня покоя.

Шел охотник по лесу
со своей двустволкой
Дед Мороза пьяного
увидал под елкой.
Зайки, лисы, белочки
и прочие зверушки
растащили по лесу
из мешка игрушки.

А детишки малые
проглядели глазки
в ожиданье праздничной
новогодней сказки,
где мигает елочка
искрами веселья,
то о чем забыть успел
Дед Мороз похмельный.

Сгреб охотник дедушку
за широкий ворот
и попёр по просеке
в близлежащий город,
где играла музыка
и звенели чарки,
где детишки верили,
что вручат подарки.

Пили все шампанское
и в ладоши били,
когда дед с охотником
хоровод водили.
Не видали детушки
никогда такого:
тянул фиги дедушка
из мешка пустого.

Глаз подбили дедушке,
оттоптали пятки,
когда он под елочкой
танцевал вприсядку,
залепили пластырем,
напоили йодом…
а вот и поздравление:
Всех вас с Новым Годом!

Под солнцем пагубным в пустыне,
а в прошлом было или ныне,
не в этом суть,
две розы красные алели,
с какой–то стати иль без цели
топтали путь.

Все это маловероятно
и надо б их вернуть обратно,
но дело в том,
что притчи этой описание
без пары роз и их желаний
уже не то.

Так вот: светило сатанело,
что испарилось и сгорело –
его вина,
а две прекрасные милашки
мечтали о воде из чашки
иль стакана.

И вдруг – конечно, вдруг, а как же –
ведь это притча, сказка даже,
ну, в общем – бом!
пред ними конный или пеший,
быть может чёрт, а может леший,
для рифмы – гном.

В горсти зажал графин с водою,
сам лысый, баки с бородою,
усы вразлёт
и молвит, уместясь на камне:
«Кто лепесток подарит мне,
тот воду пьёт!»

Одна недолго размышляла:
что – лепесток, ведь – это мало,
и за графин,
другая шлёт – ну мастерица!
но мы не будем материться,–
его на фиг!

И что б никто не матерился,
бес лысый тотчас испарился,
а с ним вода,
и вновь бредут по ада кругу
те розы, руки дав друг другу –
вас бы туда.

Всем скопом миражей явление:
озер и хладных рек волнение –
вода как лёд!
а за горой песка – барханом –
под балдахином, вроде хана,
с графином чёрт.

И так брели в пустыне дикой,
безводной, знойной и безликой,
в сонмище бед,
одна, швыряясь лепестками,
продляя жизнь воды глотками,
другая – нет.

И вот оазис: сосны, ели
и не мираж, на самом деле,
свидетель – я,
но нет тех роз, конец таков:
без влаги /как, впрочем, и без лепестков/
прожить нельзя.

***
Вот так бредут по жизни вечно
в печали, а, порой, беспечно,
пытаясь взять над нами власть,
хладнокровие и страсть,
и как же жить –
постясь иль всласть?

Сдавила боль,
объятия тесны,
оков не снять,
не вырваться из круга –
убили Сына
в первый день весны,
убили Брата, убили Друга.

Россия смотрит на экран,
глотая слезы:
квадрат Малевича
тебе так тесен Влад!
зиме конец,
в последние морозы
все жадно ловят
твой последний
ВЗГЛЯД...

02.03.95г.

Строитель мироздания
устав от созидания,
шесть дней трудясь, не покладая рук,
начав со светотени,
воды, земли, растений,
хотел достойно завершить свой труд;
и каждый шаг творения его
был нов и крут:

Искристая форель
плескалась в устьях рек,
стада игривых коз
заполнили долины,
к исходу дня шестого
был слеплен человек
по образу Создателя
из керамзитной глины.

Всё было так как надо:
два уха, голова
и рот –
вязать слова,
и ноги,
чтоб пинать кого-нибудь по заду,
и руки,
чтобы лезть туда, куда не надо.

Мужик был ладно скроен
для мирного труда,
но знал уж Бог тогда –
и для грядущих войн.

Закат багровый полыхнул,
вошёл Создатель в раж,
жизнь в статую вдохнул
и оживил муляж;
и вот уже тот слышит,
и видит первый сон,
сопит, храпит и дышит.

Задумался Господь,
на спящего косясь,
что дрых в его саду,
у Бога не спросясь,
и понял тут Создатель:
как ни был он старателен,
предела совершенству
достичь не удалось –
всё было где-то так
(а где-то даже лучше),
но что-то не сбылось;
и словно крики с мест
хвои секвойи шелест...
Бог внял им –
ставить рано на творчестве своём
большой, красивый крест.

И было озарение –
попутчик вдохновения
и долгого упорного труда.
Итог того явления –
венец всего творения,
то – Женщина! Да, да!

Эх! помочь ба шар-пею суке,
экий год со мной делящей кров,
загибать языком звуки
и вязать из них ниточки слов,

чтобы вместо: гла-гла, гла!
она что-то сказать могла,
что бы вместо: хр-хррр!
она как-нибудь молвила: «Сэр-р!

странен мне ваш задумчивый вид,
а, может это у вас со сна?
Так бывает, что сон, аппетит
отнимает напрочь весна,

и вибрирует чувств хор,
словно кто-то задел струну,
так и манит пойти во двор
и ни за что облаять луну.

Осознав, что уже не спать,
при сиреневом абажуре
до рассвета стихи кропать,
напустив в них немного дури,

загоняя мысль в формы плен,
о веселом писать и грустном,
пропуская сквозь все рефрен
о весною рожденных чувствах…»

Возомнится ж такая блажь,
то, наверно, весна виновата,
что строчит авторучка кураж,
как похмельный портной заплаты,

и может, станет шар-пей лихим
синтезатором разных звуков,
да из звуков слагать стихи
вряд ли сможет какая сука…

Сквозь похмельную дремоту
вижу край березовый
и вроде я, но только в ботах,
на кобыле розовой,
снится пыльная дорога,
вывороты пней,
по обочинам мелькают
гроздья орхидей.

Не, не то, я слаб в травинках –
орхидей там нет:
разбежался по росинкам,
просто лунный свет.
Пощиплю его немножко –
много брать не стану –
и любимой на окошко
брошу икебану.

Обрываю лунный свет –
плод хмельной фантазии,
шаря лапой по траве,
с лошади не слазия.
Иноходец скачет прытко,
рассекая темень,
вот заветная калитка,
на пригорке терем,
силуэт в оконной раме,
взгляд, слегка застенчивый,
как магнитом тянет к даме
всадника доверчивого.
Конь стрелой летит к окну,
стряхивая пену...
со всего размаха бьюсь
сонной мордой в стену.

Утра просинь, хмель в башке,
под глазами фонари,
кто ответит на вопрос мне:
что случилось до зари?

Помню лошадь цвета розы,
бешеный аллюр,
силуэт призывной позы
в платье «от кутюр».
Что забыл в забвении зыбком,
вспомнить не берусь –
может женскую улыбку,
может взгляда грусть…

В гуталине прахоря
Алый бант в петлице.
В красный день календаря
Я пройду по улице.

Соблюдая интервал,
Марлю на усы,
Ради праздника прервав
Дань короновирусу.

Чтобы лозунги орать:
Вирус - не замай!
Чтобы песни распевать...
Мир, труд, май!

За поскотину, в луга, в дымчатые дали,
что милее и родней мне всего на свете,
изогнувшись буквой "Зю" шустро жму педали,
воздух щупая ноздрей, мордой бьюсь о ветер.

Прет из гумуса на свет флора и ботаника,
фитонцидом налила лепесток ромашка,
семенит, летит, ползет, очумев от праздника,
Богом выданная в жизнь, разная букашка.

Позубастей выберу экземпляр весомый,
полистал намедни я "НАСЕКОМЫХ" Фабра;
мне нужна козявочка для защиты дома,
а точней, носков, трусов и другого скарба.

Пусть гуляет по квартире, как по чисту полю
и летает – я не против, – надо мной кружа,
но разберется пусть скорее с разбесстыжей молью,
той, что за зиму в шкафу скушала пиджак.

В пыль стирая слой резины,
каждый весел, нов и крут –
лимузины, лимузины
по стране российской прут.

Развалился в сытой лени
в них гнездящийся народ,
кожу и велюр сидений
важно задницами трет,

носом влажный воздух тянет
с дымом важных сигарет,
вслед украдкой косо глянет
от жары сдуревший мент.

Мазды, Киа, Форды,Порше
навевают менту грусть...
Эх! куда же ты несешься,
Птица – тройка, наша Русь?!

Потоптавшись у дверей,
юркнув тихой сапой,
приобнял меня злодей –
вечер сиволапый.
Кровь о вены трется,
по сосудам плещется,
сердце то взметнется,
то едва трепещется.

Думы да сомнения,
душу рвет ненастье,
где ты, птаха синяя
по прозванью «Счастье»?
Каблуков сбил килограммы,
подымая рубль,
а в душе один бедлам,
ни хрена нет – убыль!

Пробудиться б по утряни
да под дождем косым
по студеной серой рани
пробежать босым,
убежать в даль светлую,
там, где нет прохожих,
и пусть хлещут ветры
по испитой роже.

Зову сердца внемля,
озимь где засеяли,
рухнуть мордой в землю,
обнимя Расею,
иль сырыми тропами,
подобравшись к хатам,
девку крутожопую
для любви сосватать.

Разнимать колени
на скрипучей койке,
от любви в смятении
лапая за дойки,
из тел лепя азбуку,
начав с буквы «Ж»,
обрываясь падать
в сладком вираже.

А разогнав тоску и хмарь
из башки и сердца,
засадить вовнутрь стопарь
самогонки с перцем,
мысля междометьем,
выдохнув испарину,
зажевать проклятье
огурцом – для рифмы – зажаренным …

Дочке

Всё, чего желали, отзвучало, спето,
и сами отбубнили небольшую роль,
реквизит пакует торопливо лето –
завершает лето краткую гастроль.

Но спешить не надо, покидая партер,
колыхнёт, быть может, занавес кулис,
и вернётся лето, вдохновясь азартом,
и ещё сыграет и споёт «на бис».

Ну а нет – так что же, не держи обиду,
мы друзья у лета не одни с тобой:
глупые пингвины топчут Антарктиду,
понырять мечтая в ласковый прибой.

Дочка антипода в пуховик одета –
как зимой одета и обута ты,
пусть и ей исполнит свои песни лето,
и станцуют море, солнце и цветы.

(стихи старые и дочка была ещё совсем маленькая)

Сквозь тумана клочья
Небо стылой просинью.
Спать ложился летом,
А проснулся осенью.
И вроде всё как прежде –
День иль два назад:
Тот же я в ботинках,
Тот же дом и сад,
Но искать тождества
Больше не берусь,
Подступает к сердцу
Маята и грусть.
Что б вернуться в лето,
Я монетку бросил
И вдохнув тумана,
Окунулся в осень…

Кем-то съеденную свечку
не сожмёт кулак руки –
видно теми, кто за печкой
тихо меряет шаги.

Это мелочи, детали,
появился б только взгляд
глаз прекрасных, что летали
в странном сне три ночи в ряд

по–над стынущею печкой,
над доеденной свечой,
и вроде были еще плечи,
шалью крыты иль парчой.

Что высматривает в доме
в странном сне три ночи в ряд,
тая в сладостной истоме,
тот лукаво–хитрый взгляд?

Я ответ загадке знаю –
для меня она проста,
много проще чем зимою
в прорубь #%нуться с моста,

но помочь смогу едва ли:
помощь взгляду – маята,
если кроме глаз и шали
не приснится ни шута.

В дыму пиров, в объятьях славы
мне не окончить жизни путь,
и лязг булатной, звонкой стали
не перекрестит в битве грудь.
Прервав спираль из грешных оргий,
душа, астралом обогрета,
не углядит вселенской скорби
у рож снующих у лафета.
И метры траурной вуали
не расхватает баб когорта,
сокрыть присутствие печали
на раздосадованных мордах.
И труб серебряные звуки
Краснознаменного оркестра
не заиграют песнь разлуки,
возглавив траурное шествие.

Я буду тихий и голодный,
подставив солнцу дня висок,
лежать от суеты свободный
средь плохо струганных досок.
Четыре музыкальных лоха,
разлив бухало по желудкам,
фальшиво заиграют Баха
на повидавших виды дудках.
Захлопнут крышку, спрятав небо
(а, ну и пофиг – вроде дождь),
отправив этим меня в небыль,
от равнодушия тусклых рож.
И, досмотрев обряд убогий
над опостылевшим ей прахом,
душа порхнет в объятья Богу,
послав собравшихся всех на ...

ИЗВРАЩЕНЕЦ

Резвилась кисть, возя гуашь -
цвела весёлая палитра,
хлебал це два аш пять о аш -
в желудке булькало пол-литра,

и сатанея от азарта,
крутил распахнутое тело,
творя шедевры боди-арта,
мазки накладывал умело.

А утром, допивая зелье,
гоня вчерашнее похмелье,
лежал, недугами томим.

и рядом тело дивной сказкой,
всё перепачканное краской,
так и не трахнутое им.

Старая фотография

Река Иня, друзья, палатка,
вино, девчонки, если кратко,
и в краски солнечного лета
расцветит память монохром
той фотографии с архива,
по умолчанию счастливой,
где ты ещё в Стране Советов
капитализм считал грехом.

Ещё нет гаджетов линейки,
проезд в трамвае три копейки
и престарелые генсеки
толпятся в очередь на трон,
"Три топора" идут по кругу,
ещё не выбрана подруга,
с которой вместе быть на веки
одной медалью двух сторон...

Я взнуздал коня Азарта,
доскакать мечтал быстрей,
да мало выпало мне фарта,
и разбазарил козырей.
В чём причина неудачи –
оттоптал все пятки рок,
а может, в том, что при раздаче
передёргивать не мог?

Жизнь колоду тасовала –
карты падали не в масть,
не до денег, не до славы –
с головой бы не пропасть.
Нож обломится о душу,
пуля–дура обогнет,
кто не держит риск за уши,
тот шампанского не пьет.

Но бывало, что фартило –
доставал шары из луз,
и, когда надежда стыла,
на десятку падал туз.
У надежды цвет зелёный –
колер летнего куста,
и сукно столов игральных
цвета лета неспроста.

Что спустил и что растратил,
вспомнить можно – в том ли прок?
Слава Богу, что не спятил,
отбывая жизни срок,
не пропил, не продал чести,
не вертелся на пупе
и не искал хвалы и лести,
если все сытожить вместе
и если вспомнить все вкупе.

Да будет – плакаться в жилетку,
время – камни собирать,
а может, русскую рулетку
напоследок разыграть?
Да любителю азарта
рано подставлять висок:
будет жизнь и будет карта
и вернётся время фарта,
и будет белка,
будет и свисток...

Про Удачу
(на три аккорда)

Пёр дорогой столбовой
по беспутной жизни,
в спину тыкался конвой –
Дурь, Хандра, болезни.
Непонятное бурча,
догоняли твари,
на хозяйских на харчах
понаели хари.

Стынь, поземка, ворох бед,
то смеюсь, то плачу –
заметает время след,
где прошла Удача.
Я не нищий, не босой,
фляжка есть вина,
и за черной полосой -
верю - ждет Она!

Полем, лесом к Ней летел,
поспешал, старался.
в мыле конь гнедой, взопрел,
а у реки замялся.
Вот, блин, не поспею к сроку,
да повезло мне здорово –
увидал в речной осоке
жеребца каурова.

Обошел его кругом,
посчитал копыта –
всё на месте, всё пучком!
и брюхо кругло – сыто,
пристегнул суму с деньгой,
сапоги, вино,
так доволен сам собой
не был я давно.

"Переправа, переправа..." –
как писал поэт.
Надо б мне на берег правый –
конь каурый сдюжит - нет?
Проявил к гнедому жалость –
потрепал бока,
пристрелить? – да не поднялась
у меня рука.

Ох и шустрый конь попался –
в реку на рысях!
Зря, видать, я опасался,
страх таил в мыслях,
но оплошка с тем конягой –
с берега под лед,
с бабками и винной флягой,
сапоги не в счет.

Среди льдин, шуги, коряг
мчусь я на стремнине,
надо б выгребать в края,
а я все посредине,
крутит лед водоворот –
мертвая водица.
– Боже, выдерни за ворот! –
пробовал молиться.

Левой греб, другой крестился,
клял свои грехи,
и, видать, Господь спустился,
дернул из реки:
покрутил водоворот,
да выпнул со стремнины,
под ногами чую брод,
камни да лесины.

Отложили встречу – Богу
я пока не нужен,
пяткой щупаю дорогу,
распродрог, простужен.
Ух!- внезапно вырастает
берег в дряни разной,
и небо низко нависает
клоком марли грязной.

Скрёбся, полз на косогор
в незнакомой местности,
и как ярмарочный вор
озирал окрестности,
сзади падали, пыхтели
Дурь, Хандра, болезни,
расставаться не хотели,
следом в гору лезли.

Не попали Дурь, Хандра –
жалко – в мутный омут
там, где доброму хана,
эти хрен потонут.
На вершину бросил тело,
суки сели кругом,
жрут чего-то и меж делом
лаются друг с другом.

Беды им мои – елей
на открытых ранах,
мыслят, как бы поскорей
в гроб свести барана,
а я исподнее сушу
и нянчаю идею:
нынче точно придушу
кого-нить из %^*дей я.

Дурь перо в рукав пустила,
мне мигнула глазом,
как захлопнулась могила –
все умолкли разом,
и в наступившей тишине
вроде кто-то плачет,
и вижу – женщина на пне.
– Кто? – Твоя Удача!

Цвета накипи жакет,
рваные опорки,
седину прикрыл берет
с вылинявшей норки,
и нет ни броши ни кольца,
что нажили – трачу,
и разве ж можно без конца
так трясти Удачу.

Отвернулась, поднялась
в направлении света,
видно вовсе собралась
бросить без совета.
Вот ведь тоже незадача:
– Ты куда, постой!
сколь же шлындать без Удачи
черной полосой?

Издержался, обносился,
ветер спит в карманах,
все повстречать тебя стремился
да, как видно, рано,
но спросить хотя бы вправе:
кто подвел меня?
И слышу: - Ты на переправе
зря сменил коня!

Где тот конь на переправе,
где теперь тот берег?
Прав я был или не в праве,
но в Удачу верил
и разве не пил за тебя
кружками до дна,
так куда, меня губя,
ты теперь одна.

Без Удачи да без Веры
не видать добра,
вон уж радуется стерва
желтая Хандра
и Дурь-то с дури в кренделя
да вприсядку, урка,
навернул ей по соплям,
осадил придурка.

Дурь Удачу догнала,
ножик засветила,
рожи корчила, лгала,
назад поворотила,
Хандра, сука, увидала –
морда стала бледной,
неохота с пьедестала
слазить ей болезной.

Ну а я свое твержу:
– Брошу пальцы гнуть,
да мне б сто грамм для куражу,
да чего одеть, обуть...
– Что ж, – Удача хмурит бровь, –
все ж не совсем отпетый ты
и, бог даст, выберемся вновь
из зимы да в лето мы...

Похоже на Высоцкого, "Две судьбы"))

Ну, Высоцкий - эт наше фсё! А эт так, рифмоплётство и не более )

Не ради денег, славы
плету слова в строку,
с безделья, для забавы
да, может, для отравы
какому дураку

некоему Т-бергу:

Не вой, не плачь и не ропщи,
сорвав сарказма грозди,
свой крест, дружище, сам тащи,
а мы притащим гвозди!
А коль сентенций твоих сонм
покажется нам глупым,
тогда с собой мы принесём
отвертку и шурупы!

другану:

Ещё катит звезда на погоны
и сомненьям нет места в груди,
институт и военные сборы,
СССР и
вся жизнь впереди,
ещё будут победы, утраты,
свежий ветер, ненастье и дым,
лишь не будет того, как когда–то
перед камерой встал молодым...

Аромат Шанели
(на три аккорда, иронично-драматично, с нагнетанием)

Тени пляшут по стене,
угли догорают,
я тоску топлю в вине,
да она всплывает,
вспоминаю губ тепло,
глаз разрез газелий,
жалко вспомнить не легко
аромат Шанели.

Осень плачет, за окном
мокрый куст рябины,
стерегут тропинку в дом
ели да осины,
где таился по углам
сиротливо вечер,
выползал из темноты
и давил на плечи.

Поступь легкая в сенях,
скрип от половицы.
Кто, зачем, кому еще
в поздний час не спиться?
Может сбился кто с пути,
вымок да продрог,
и невидимой рукой
вел его сам Бог

сквозь погоды беспредел
да от тына к тыну
в холостяцкий мой удел
к жаркому камину.
Указала путь в чертог
божия десница,
и явилась на порог –
женщина? девица?

Платье царское до пят,
в горностаях шея,
глаз роскошных жгучий взгляд
вмиг тоску развеял,
глушь без края, хлябь дорог
выбить не сумели
из каштановых волос
аромат Шанели.

Опрокинув табурет,
устремился к даме,
на ходу ловлю жакет
и к руке губами,
скатерть белую на стол,
штоф вина початый,
канделябр в углу нашел –
воском запечатал.

Не искали нужных слов –
взглядом говорили,
жар пылающих сердец
хладнокровием умов
до поры студили.
Покатился штоф пустой,
замигали свечи,
две горячие руки
обожгли мне плечи.

Платье царское снимал,
пряжки рвал, бретели,
наготу лишь прикрывал
аромат Шанели,
как божественный нектар
с губ ловил дыханье,
да только мне тот божий дар
помутил сознанье.

Пол крениться набок стал,
зашатались стены,
кто-то хрипло хохотал
до кровавой пены,
и что-то липкое за ворот
лезло, щекоча,
и мысль кричать молила рот,
да только он молчал.

Пробовал пинать кого-то –
повалили на пол,
прыгнули на грудь, душили –
отбивался, плакал.
Чуя, горю не помочь
криком да слезами,
крест целуя, отползал
в тень под образами.

Петуха веселый крик
взорвал темноту,
и осколки улетели
разом за версту...
Синий морок – утра тень,
ломота, похмелье,
толи было, то ли нет –
странное веселье?

Рвется память той ночи,
не сложить в едино,
остывают кирпичи
жаркого камина,
пусто в доме, штоф пустой,
я – в пустой постели,
да от подушки дух густой –
аромат Шанели…

Уголок гостиной – будуара? -
розово-лиловая пастель:
женщина Огюста Ренуара -
леди, мисс, мадам, мадмуазель?

Порождение таланта и пота
да еще божественного дара,
отраженное в холсте «мгновенье» Гете
импрессионистом Ренуаром.

Спеленала кисть мсье Ренуара
руки, плечи, бедра, грудь, колени
солнечного спектра пеньюаром,
в безмятежье нежности и лени.

И заманивают в сладкий плен,
уж столетие бросая в жар,
бедра и окружности колен
женщины, что создал Ренуар.

Пусть меня постигла б божья кара -
воскресить не прочь столетний тлен,
что б у женщины с картины Ренуара
прикоснуться к бархату колен.

Той, которая...

Не примеришь судьбу на вырост,
и не предложат под цвет глаз,
а в мириадах душ роясь,
она сама выбирает нас.

Кого сходу пихнет в рубаху
да подсадит в мягкий вагон,
а кого приведёт на плаху,
обещая поднять на трон.

Озирая всего язвительно
сверху до низа да кругом,
молотила меня действительность
своим кованым сапогом.

Не пластался пред ней на пузе,
варианты гримас строя,
а из пальцев вязал узел,
чем попало ее кроя,

но прилюдно согнусь в позе,
и пусть разинет народ рты,
как пред судьбой бью башкой оземь
за то, что есть у меня ТЫ!

Спать пора и спать хочу,
да не сплю – стихи строчу:
сон мне снился прошлой ночью,
как тащили к палачу –
жизни загасить свечу.

Ветер снег в лицо швырял,
брёл, согнувшись, уши тря,
купола окрасил всполох –
занималася заря,
утро зимнее творя.

Лишь рубашка грела тело,
но спина моя вспотела –
подниматься на «голгофу»
непривычливое дело –
жизни молодость хотела.

Свежесбитый эшафот
обступил смурной народ.
шило некуда просунуть,
ну а он всё прёт и прёт,
каждый третий что-то жрёт.

Всадник мнёт людское море,
в кулаке везёт мне горе –
свиток, на шнурке печать;
всё - звездец! предстану вскоре
перед Богом, всем – айм сорри!

Раскрутил пергамент чинно
и посыпались причины,
Богу, людям объясняя
суть безвременной кончины
молодого дурачины:

«Он любил вино и женщин,
карты, деньги, в общем, грешен,
и конец его бесславный
был давно уже предрешен –
будет он сейчас повешен!»

Речь гонца неспешно льётся,
конь о ногу мордой трётся,
да юродивый в сугробе
от падучей мелко бьётся,
нелегко ему живется.

Был в душе со всем согласен,
только мне вопрос не ясен –
уж ли я из всей толпы
был один для всех опасен?
не любитель я до басен!

Не изведал никто страсти?
не пил вин и в картах масти
различал лишь я? Один,
множа и творя напасти,
разбивал кормило власти?

В горсть мне сунули свечу
и пихнули к палачу.
мысль шальная: напоследок
между глаз ему вкачу,
хоть частично отплачу!

Да руки в гору заломили,
на колени опустили,
время – к Богу обратиться,
да меня не научили,
поклоняться чьей-то силе.

Надо мной канат завис
и уже движенье вниз,
как в замедленном кино,
да только я тут не артист,
и игра идёт не в вист.

Шея ждёт петли касанья,
вижу пред собой топтанье,
поднял голову – мужик
в длинной до полу сутане
знаком требует вниманья.

Я скользнул глазами долу,
как башку хватили колом:
край козлиного копыта
мнёт сутаны чёрной полу,
озираюсь – площадь гола!

Всадник - где? палач? народ? –
череп мысль во мне скребёт.
Только мы на пару с бесом
попираем эшафот,
да ветер снегом лепит рот.

«Жизнь твоя мне по нутру –
начал чёрт свою игру –
если мы уговоримся,
то проснёшься по утру,
ну а нет – в песок сотру!

Проживёшь ты тыщу лет,
будут деньги и билет
в град любой, любой страны
только дашь ты мне обет –
не любить - я жду ответ!»

«Что за чёрт?» - спросил я чёрта.
Тавтологией припёртый,
долго он жевал вопрос
(понял я – ему он чёрствый),
но ответил – чёрт был тёртый:

«Всё тебе богатство мира
дам, правительства, банкиров,
не коснется только сердца
твоего любви рапира,
то отдашь ты мне – Сатиру!»

Бес пошарил по карманам,
вынул перстень с камнем гранным:
«Перстень этот будет знак,
что готов ты стать тираном,
ну а мне – любовь!» Болван он!

В глазах беса вожделенье,
тень волненья и сомненье,
что приму его подарок –
тыщу лет без преклоненья
перед женщиной. Терпенье!

Для чего лишиться страсти?
для бессмертья, денег, власти
позабыть любви дыханье?-
ни хрена себе напасти!-
для чего мне – всё обрясти?

Страсть, любовь над миром правит
и, если кто меня поправит,
пусть идёт к Зигмунду Фрейду
и еврей его наставит
(если только не слукавит).

Зрели войны, ради славы,
ради денег путь кровавый
человечество прошло,
сыпя деньги, власть - вы правы!-
к ножкам Мери, Эльзы, Клавы.

Понял бес – со мной не сладить,
перстень стал в ладони гладить,
я тихонько подступаю:
как бы мне ему нагадить –
от любви его отвадить.

Что готовил палачу,
сжал в кулак, да как всучу
по постылой сальной морде,
только чувствую – лечу
и, видно нервы, - хохочу.

В спальне, в собственной постели
я очнулся – крест на теле
(видно он меня и спас), -
мысли смутные летели:
что за шутки в самом деле.

Рад тому, что это сон,
но в ушах раздался звон,
что-то мне лопатку колет –
уж ли перстень? Шарю – он!
и в центре камень огранён.

Сон видать тот не пустяк,
рано я вздохнул дурак,
гайка лезет мне на палец,
руку быстро сжал в кулак –
перстень мимо, на пол - бряк!

День прошёл, искал я путь,
как же перстень тот вернуть,
ничего я не придумал,
в голове одна лишь муть.
как же беса мне надуть?…

___

Что наплёл, тому не верьте –
не смотрел в глаза я смерти –
ткал из глупых строф вопрос,
провести решив опрос
(вам судить – он в глаз иль в бровь!):
Деньги, власть и жизнь в бессмертии,
что предложили б вам черти,
вы б махнули на Любовь?

Недоумение А.С.Пушкина

– О времена, о нравы!
в избытке смех и грех –
нелепые забавы
средь сонмища потех!
Зачем стекло он пальцем гладит? –

подумал Пушкин, в гаджет глядя.